Киномания

Состоялось роскошное торжественное открытие «Ритц-Классик» — вполне уместное название. Слухи, циркулировавшие в газетах, оправдались: кинотеатр и в самом деле оказался на высоте — настоящий роскошный лайнер, поставленный в сухой док на Ферфакс-авеню. Там были ковры и бархатная обивка, покрытые веселеньким линолеумом полы, бакелитовая мебель, изобилие хрома. Росписи на стенах и потолке были отреставрированы; оказалось, что это затейливые псевдомифологические сцены с музами, взирающими на выдающиеся достижения эпохи джаза. Когда в великолепных люстрах из олова и матового стекла загорелся свет, те, кто сумел это разгадать, увидели изображения Пола Уайтмена, дирижирующего многотысячным оркестром, кордебалет Рокси, растянувшийся до звезд, Амоса и Энди, Руди Валли и «Эскимосов клуба Клико», вещающих миру через новые сеточные микрофоны ^{284}.

И конечно же, под потолком от стены до стены был растянут транспарант с изображениями героев кинематографа. Режиссеры в беретах и гольфах, кричащие в мегафоны, операторы с закатанными рукавами и в надетых задом наперед кепках, вручную крутящие свои аппараты, карикатурные портреты Джона Барримора, Рудольфо Валентино, Мэри Пикфорд, Эла Джолсона ^{285}. Воскрешен был даже могучий «Вурлитцер», он великолепно переливался сотней цветов. Бойкий старичок по имени Берти Макги, который в Золотой век выступал в голливудских кинотеатрах — «Чайниз» и «Пантаджес», приходил на уикенды в «Ритц-Классик» в смокинге и гетрах, чтобы разогреть публику с помощью попурри из песенок вроде «Пение под дождем», «Хороший кораблик леденец» и «Сорок вторая улица» ^{286}. Для человека, о чьих работах говорилось, что они на двадцать дерзких лет опережают свое время, Чипси довольно крупно вложился в культурную археологию.

А в обновленном «Ритце» подавали то же самое старое фирменное блюдо Шарки. Классики халтуры и андерграунда стало даже еще больше, чем прежде, — теперь эти фильмы шли по уикендам и на ночных сеансах, когда зал заполнялся битком. Шарки знал свою публику. И он знал того, кто стоял у него за спиной. Шарки начал показывать «Фильмы Чипси Голденстоуна» круглогодично — как ретроспективы по уикендам или сериалы в четверг на ночном сеансе. Все, что снял Чипси после окончания школы, теперь шло в «Ритце» — и всегда под восторженные крики публики, состоящей из его приспешников и лизоблюдов. Новые фильмы от «Малдорор» стали появляться в таких количествах, будто их клепали на конвейере, соперничавшем по производительности с нью-йоркской «Фабрикой» Энди Уорхола ^{287}, чьи картины тоже шли у Шарки.

Посещение «Ритц Классик» — а я быстро превратился в его завсегдатая — теперь стало до странности разлагающим. Разлагающим — потому что не требовало никаких усилий, было таким соблазнительным, таким невинным. Мне всегда казалось, что жалкий маленький подвал Шарки — самое подходящее место для андерграунда. Он принадлежал этому подземелью так же, как плесень на его стенах. Людям робким вроде меня требовались некоторые душевные борения, чтобы себя преодолеть, — купить билет и войти внутрь. Это было все равно что окунуться в ванну с нечистотами. Оказавшись внутри, ты чувствовал себя так, словно пересек черту, оставив позади все нормальное и достойное. Пребывая в удушливой темноте, где подошвы ботинок прилипают к полу, ты пытаешься отыскать задницей ровное место на расщепленных планках сидений и отдаешь себе отчет в том, что находишься на самом дне.

Но теперь вульгарность во всем своем многообразии перебралась вверх. Она надела чистые носки и причесалась. Она рекламировала свои изделия на ярких неоновых щитах. Ее постеры висели повсюду на улицах — чтобы видел каждый. «„Венецианский пурпур“. Film maudit [33] ^{288}века. Откровенный! Непристойный! Бесстыдный! Дети допускаются только в сопровождении взрослых». Эти запретные удовольствия можно было зреть из обитого плюшем кресла, хрустя попкорном, облитым настоящим маслом. В кинотеатре были даже билетеры.

Как-то раз Шарки в приступе непримиримого диссидентства показал последнее творение Энди Уорхола. «Фак». Так оно называлось. И это маргинальное слово красовалось на неоновых щитах. Шарки затаился в своем теперь обставленном по последнему слову кабинете в ожидании, когда в дверь постучится полиция; нанюхавшись кокаина, он репетировал свою речь в суде. Полиция так никогда и не появилась. Появился кое-кто другой. В дверь постучал Мойше из гастронома, вид у него был рассерженный. «Слушай, Шарки, кто тебя надоумил повесить там это слово? У меня клиенты жалуются. Мне звонил рабби Вейнтрауб, он хочет знать, что ты за тип. Что мне ему сказать? Будь добр, сними это, а?»

Гнев старого приятеля угомонил Шарки, и он поменял рекламу, переименовав ее в «„Ф.“ Энди Уорхола».

— Понимаешь, это же семейство Мойше, — объяснил он мне потом. — Для полиции я бы этого не стал делать, уж ты мне поверь.

— Но полиции было наплевать, — напомнил я ему. — Теперь на это всем наплевать, кроме Мойше. А ему не наплевать только потому, что это плохо для бизнеса.