Киномания

Из этой музыки возникает женский голос – поначалу просто шепот, – произносящий французские слова. Этот голос, наложенный внахлест на музыку, стал звучать параллельно своему собственному эху, повторяя слова стихотворения, – я смог разобрать далеко не все. Голос – теперь я понял, что он принадлежит Ольге, – принялся монотонно распевать одну-единственную навязчивую строку, повторяя и повторяя ее снова и снова, пока ее с окончанием пленки не унес ветер пустыни. Я успел уловить слова «О Prince de l'exil», и голос замер.

Ольгу я увидел лишь в нескольких последних кадрах – она оставалась на экране не больше девятнадцати секунд. Она и в самом деле в молодости была необыкновенной красавицей. Но Каслу здесь вовсе не требовалась ее красота. Ему просто требовался эффектный ход. С ног до головы облаченная в белые одеяния, она сидела с младенцем на руках на фоне безжизненного лунного пейзажа. Их позы повторяли позы персонажей пиеты^{252}. Сквозь эти две фигуры просвечивал снятый двойной экспозицией пейзаж пустыни, заявлявший о своем неумолимом присутствии. Но за ними, едва различимые на фоне темнеющего неба, виднелись глаза, взирающие на эту сцену с бесконечной жалостью. Это были глаза не Ольги, а Сильвии Сидни – наконец-то они оказались на своем месте.

Умирающий ребенок шевельнулся на руках Ольги. Ее рука погладила его лицо, тело. Потом крупным планом мы видим: она снимает что-то с ребенка. Черви. Личинки. Они укрывают ребенка живым саваном. Все ее усилия тщетны. Глаза женщины наполнены слезами. Обмякшее тельце в ее руках исчезает на глазах, пожираемое червями до костей, до праха. В последнем кадре она простирает руки. Прах – все, что осталось от ребенка, – сыплется сквозь ее пальцы, он уносится ветром и смешивается с безликим песком пустыни. Экран темнеет. Заправочный конец пленки со множеством царапин. Конец.

Через тридцать лет после съемок этого эпизода Ольга все еще помнила слова, сопровождавшие его. Я записал за нею эти строки, пока Клаус заправлял следующую часть катушки.

J'ai plus de souvenirs que si j'avais mille ans…
Je suis un cimetière abhorré de la lune
Où comme des remords se traînent de long vers
Qui s'acharnent toujours sur mes morts les plus chers.

Что в приближенном переводе означало нечто вроде:

У меня больше воспоминаний, чем набралось бы
и за тысячу лет…
Я – кладбище, ненавидимое луной,
Где черви корчатся, как угрызения совести,
И питаются телами моих любимых.

И еще одна строка, которую распевает Ольга в самом конце:

О Prince de l'exil, a qui l'on a fait tort

О, Король изгнанников, вынесший столько зла…

Хотя эпизод, в котором присутствовала Ольга, и продолжался всего несколько секунд, в нем была одна новинка. При первом просмотре я с раздражением заметил волосок на линзе – он дергался там на протяжении всего эпизода, увеличивался в размерах, становился уродливым пучком, плясавшим над ее лицом. Чем дольше он там подрагивал, тем больше действовал на нервы. Наконец, когда пленка кончилась, пучок пополз вниз, завершая эпизод, и исчез с затемнением. Я решил, что его вынесло из проектора, но все же перед вторым показом попросил Клауса на всякий случай протереть линзу.

– Линза была чистой, – сказал он мне, – Грязь на самой пленке. Я помню это еще с прошлого раза.

Как такое возможно? Почему Касл не устранил такой очевидный дефект на окончательном материале?

– Это сделано намеренно, – сказал Клаус, – Если внимательно посмотреть на пленку, то вы увидите, что это анимация. Об этой новинке я вам и говорил.

Ольга заговорщицки подмигнула.

– Один из трюков Макса. Я ему сказала, когда первый раз посмотрела, что тут брак. А он в ответ: «Ты когда-нибудь замечала, как раздражает грязь на объективе? Может быть, мне тоже хочется поиграть на нервах у зрителя. Как мисс Бумби на тумбе»^{253}. Ты не знаешь, что он имел в виду?

Я узнал после второго просмотра. В уродливом грязном пучке было что-то паучье, действующее на нервы. Казалось, оно ползет вниз, пытается достать Ольгу, затащить ее в свою паутину. В конечном счете так оно и произошло. При покадровом просмотре я увидел эту анимацию в развитии. Волосок разрастался в паутину, оплетавшую нить за нитью изображение Ольги, пока то не исчезло вовсе. От этого сцена становилась еще напряженнее – такое же чувство возникает, когда слышишь высокий непрекращающийся скрежещущий звук. В этом волоске было что-то гораздо большее, чем мог уловить глаз, – в этом я не сомневался.