Киномания

Этот ответ для Шарки был на удивление хорошо логически обоснован. Это была целая эстетическая теория, слово в защиту помоечной культуры. Мне было почти стыдно оспаривать сказанное им, после того как он взял на себя труд соединить так много слов в некое подобие речи. Но мне не понравилось то, что я услышал, даже в самой малой степени. Черт меня побери – я чувствовал обязанность заступиться за Вкус, Логику и Цивилизацию. Прямо тут – в кабинке кошерного гастронома Мойше.

– Но где граница, Шарки? – спросил я, – Если плохо это хорошо, потому что плохо – это оттяжка, то о чем мы вообще говорим? Тогда все можно? Эти ребята… – А они были тут как тут, эти ребята – человек шесть сгрудились вокруг нас в кабинке, как маленькие дикари, наблюдающие за этакой невидалью, происходившей у них на глазах: кто-то с кем-то говорил серьезно, – Они вообще не знают, что существует качество. Они просто хотят вываляться в навозной жиже. И им это нравится. Ты что, этого не понимаешь? Ты показываешь им худший фильм всех времен – вот где можно поржать. А они видели лучший фильм всех времен? Если мы наплюем на качество, то что будет с цивилизацией?

Я еще не успел произнести последнее слово, как вдруг почувствовал – словно Олсен выплеснул ведро краски на Джонсона^{278},– что нахожусь в глупейшей ситуации. Вот передо мной старик Шарки, которого быстро погребают под собой наркотические волны, – смотрит на меня глазами словно из-под трехфутовой толщи воды. А вокруг него эти ребятишки под кайфом – изучают меня коллективным полуобезьяньим взглядом. И вот с этим народом я говорю о цивилизации? Это же варвары у ворот. Клер была права. Отдубасить их как следует, осыпать их презрением, выставить за дверь. И никаких извинений. Потому что нет тут никакого маленького бродяжки, которого нужно жалеть; вот когда Чарли Чаплин играл бродяжку, это было редкое творение, настоящий шедевр актерского мастерства, качество от и до. А Шарки тем временем старался не потерять нить, старался изо всех сил. Он всосался в свою четвертьдюймовую самокрутку, потом передал ее через плечо пятнадцатилетнему юнцу у себя за спиной и мрачно кивнул.

– Тяжелый вопрос. Очень тяжелый, старина, – Потом он ухмыльнулся. – Похоже, придется нам позвать на защиту форта Чарльтона Хестона^{279}. Эй, мальчики-девочки, что вы об этом думаете? Фестиваль Чарльтона Хестона, а?

И все мальчики-девочки в один голос завопили: «Ура!»

В тот вечер я многое для себя уяснил. Я понял, что на самом деле спорю не с Шарки – спорю с самим собой. Я ясно видел, что должен был уже давно расстаться и с «Классик», и с ее зрителями, которые любят всякое дерьмо. Почему же я этого не сделал?

Была одна причина, по которой я продолжал приходить в «Классик». Она заключалась в еще одной приманке, которая занимала в репертуаре кинотеатра все большее место. После истории с «Венецианским пурпуром» «Классик» стал ведущей на Западном побережье площадкой по прокату фильмов андерграунда, хотя Клер и делала все, чтобы избавиться от этого ярлыка. Чипси Голденстоун был готов к щедрым пожертвованиям, чтобы поддерживать кинотеатр на плаву и хорошо рекламировать его на протяжении всего года, а не только в течение двух фестивальных недель. Теперь, когда Клер сошла со сцены, Чипси было легче добиваться своего. Тем более что он сделался основным спонсором, широким карманом, из которого мог черпать Шарки, когда подходили сроки платежей по счетам. Теперь, что бы Чипси ни снимал, Шарки непременно это показывал. Фильмы студии «Мальдорор Продакшнс»^{280} (так Чипси нарек себя тогда) были неизменно ужасны – бессмысленные, безвкусные, до тошноты сальные, но ничуть не хуже, чем остальные киноотходы, которые поставлялись Шарки нью-йоркским андерграундом. Напротив, в сравнении с большинством принимавшегося на ура авангарда творения Чипси иногда даже казались хорошо сработанными. Уж он-то по крайней мере мог себе позволить приличное оборудование и новую пленку.

От Клер я унаследовал более чем скептическое отношение к «новому американскому кино», но вот ее способности к бескомпромиссному сопротивлению у меня не было. Я ясно видел, насколько беспомощны были эти любительские потуги. И тем не менее я приходил на все эти фильмы, приходил снова и снова. Я приходил на оргию велосипедистов и на групповое изнасилование. Приходил смотреть на сон малоизвестного нью-йоркского поэта, длившийся шесть часов (хотя, поняв, в чем идея, ушел, высидев полчаса и оставив обкурившуюся братию досматривать до конца). Я приходил на смешного тучного трансвестита, который ест щенячьи экскременты. Я приходил смотреть гнусность, отвратительно снятую на восьмимиллиметровую пленку одуревшими от кокаина некрофилами на пожарной лестнице и семнадцатилетними садомазохистами – в их подвале. Я приходил на показы, которые Шарки откровенно и любовно объявлял «вечерами собачьей блевотины и клоачного газа».