– Вы и я – да. То есть двое. И все остальные члены
Его сочувствие было вполне искренним, но его слова тем не менее больно ранили.
– Что же еще я могу сделать? Только сообщить миру то, что мне стало известно. Вы хотите сказать, что нет никакого способа сделать это и не показаться сумасшедшим.
Он задумался.
– Ложь Гитлера была гигантской{354}
, настолько гигантской, что люди в нее поверили. Я начинаю думать, что есть и правда – настолько гигантская, что никто ей не поверит. Вы понимаете, против чего восстаете, Джон? Мы страдаем от рефлекса обмельчания, который глубоко внедрился в современное сознание. Люди предпочитают идти по жизни легко. Даже наши так называемые серьезные мыслители скользят по верхам. А в верхах разум не может найти ни ясности, ни удовлетворительных ответов на свои вопросы. Это все равно что пытаться осмыслить куб посредством квадрата: третье измерение неизбежно от вас ускользает. Каковы главные проблемы наших дней? Справедливость для угнетенных, мир на Ближнем Востоке, процветание или депрессия, коммунизм против капитализма. А для многих нет ничего важнее бейсбола или футбола. Это такие преходящие материи, но их достаточно, чтобы занять человеческое внимание до конца дней. Сколько людей проживает жизнь, так и не задавшись более серьезными вопросами, которые и есть источники всех остальных?– А какой же первый? – спросил я.
– Есть ли бог вообще? Пока не ответишь на этот вопрос, нет смысла думать или жить, правда?
Я в отчаянии опрокинул себе в рот налитую рюмку коньяка и потянулся за бутылкой, чтобы налить еще.
– Тогда я не знаю, что делать.
Он перелистывал мою работу.
– Откровенно говоря, мне кажется, тут у вас слишком много всего. Слишком много, чтобы вываливать все сразу. Получается путаница. Может быть…
– Да?
– Может быть, вам лучше ограничиться Саймоном, его фильмами и, возможно, Каслом. Основательный, убедительный критический разбор. Этого может оказаться достаточным, чтобы киносообщество насторожилось.
– Вы хотите сказать, что о сиротах вообще не следует говорить?
Он задумался.
– Пока – нет. Тут есть другой, более тонкий момент. И здесь я смогу оказать вам помощь. Мы можем работать вместе. Мне, конечно же, никакая слава не нужна. Напротив, я бы предпочел оставаться в тени.
– И как долго, по-вашему, может продолжаться такое сотрудничество?
Он неопределенно покачал головой.
– Трудно сказать.
– Недели? Месяцы?
– …трудно сказать.
– Годы? Вы говорите о сроке в несколько лет? Серьезное научное исследование? Вы это имеете в виду?
– Возможно.
Он хоть отдает себе отчет, что мне его слова как нож острый.
– Эдуардо, сколько лет вы состоите в
– Около двадцати. А что?
– И за все это время вы не опубликовали ни строчки по данному предмету, так?
– У меня горы записок, я многие годы занимался изысканиями, – оправдывающимся тоном сказал он, – Я готов предоставить вам все эти материалы.
– Я не собираюсь тратить двадцать лет жизни на подготовку к написанию научного труда. Откровенно говоря, я предпочту показаться смешным в глазах общественности.
Он согласно кивнул.
– Я понимаю ваше нетерпение. Признаю, мой подход довольно медлителен. Но я, видите ли, считал необходимым исследовать все тщательно, находя убедительное подтверждение для каждого пункта. Я не хотел стать еще одним Розенцвейгом.
Я поднялся и принялся ходить по комнате, не скрывая своего раздражения.
– Не знаю. Не знаю. Я не могу бесконечно долго хранить это в себе.
– Понимаю, – сказал он, пытаясь меня успокоить. – Но есть смысл тщательно планировать то, что мы делаем, – только так мы добьемся максимального эффекта. Например, вам может представиться уникальная возможность, которой я бы не стал пренебрегать.
– Что вы хотите сказать?
– Подобраться поближе к сиротам, войти в их мир.
– Каким образом?
– Им нужна ваша помощь с Саймоном. А они за это дают вам возможность разговаривать с парнем, сами что-то рассказывают.
– Они большей частью водят меня по кругу.