Киноповести

– Достанешь, если не будешь блох ловить. Отпускай не на всю руку… Не на всю, а чтоб она у тебя вкруг руки сама ходила, не от собак отбиваисся. Во, глянь…

– Ну…

– Хрен гну… Вишь, у меня локоть-то не ходит!

– Зато удар слабый.

– А тебе крепость сейчас не нужна, тебе скоро надо. А када крепость, тада на всю руку – и на себя. От-теньки!..

Полсотни ребят у воды машут саблями.

Степан засмотрелся со стороны на эту милую его сердцу картину. С ним Иван Черноярец, Иван Аверкиев, Фрол, Сукнин…

– С камышом-то вы – храбрые! Вы – друг с дружкой!

Перестали махать.

– Ну-ка, кто поухватистей? – Атаман вынул саблю. Рубака-дед громко высморкался, вытерся заморским платком необыкновенной работы, опять заткнул его за пояс.

– Что-то я не расслышал, – обратился он к молодым, – кто-то тут, однако, выхваляется? Э?

Молодые улыбались, смотрели на атамана.

– Я выхваляюсь! – сказал Степан.

– Эге!.. Атаман? Легше шуткуй, батька. А то уж я хотел подмигнуть тут кой-кому, чтоб маленько пообтесали язык… А глядь – атаман. Ну, счастье твое.

– А что, есть такие? Пообтешут?

– Имеются, – скромно ответил дед. – Могут.

– Ну, добре.

Атаман с есаулами двинулись было своим путем, но сверху, от дозоров, зашумели:

– Струга!

Лагерь приутих. Все смотрели в сторону дозорных…

– Много?! – спросил Степан, глядя туда же.

– Много?! – крикнул Иван Черноярец.

Дозорные, видно, считали – не ответили.

– Много?! – закричали им с разных сторон. – Черти!

– С тридцать! – поспешил крикнуть молодой дозорный, но его там поправили: – Полета!!!

Есаулы повернулись к Степану. И все, кто был близко, смотрели теперь на него.

Весь огромный лагерь замер. Ждали решения атамана.

– В гребь! – зло сказал он.

– В гребь!!! – покатилось из конца в конец лагеря; весь он зашевелился; замелькали, перемешались краски.

Из единственного прохода в камышах выгребались в большую воду.

– В гребь – не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы.

– Шшарбицы не успел хлебнуть, – сокрушался огромный казак, налегая на весло. – Оно б веселей дело-то пошло.

– Не горюй, Кузьма. Всыпет счас воевода по одному месту – без шарбы весело будет.

– А куды бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас…

– А пошто бежим-то? – громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.

Рядом с ним засмеялись.

– А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?

– А чего ж мы?..

Опять грохнули.

– Мы ж в догонялки играем, дурачок! С воеводой…

…Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак привычно запел:

– «Эхх!..»

– Слушай! – скомандовал Черноярец.

«Не великой там огонюшек горит…».

Разом дружный удар веслами; легли вдоль бортов.

«То-то в поле кипарисный гроб стоит…».

Еще гребок. Все струги подстроились к головным.

«Во гробу лежит удалый молодец…» –

бодро ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит.

Степан на корме последнего струга. Часто оборачивается.

Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так дружны – намахались от Астрахани.

«Эхх!..
Ты беги, мой конь, к моему двору.
Ты беги, конь мой, все не стежкою,
Ты не стежкою, не дорожкою…».

– Бегим, диду?! – с нехорошей веселостью громко спросил Степан.

– Бегим, батька, – откликнулся дед-рубака.

Степан опять оглянулся, всматриваясь вдаль, прищурил по обыкновению левый глаз…

– Бегим в гробину, в крест… Радуются – казаков гонют. А, Стырь? Смеется воевода!..

– А не развернуться ли нам?! – воскликнул воинственный Стырь, чутьем угадавший, что атамана одолевают сомнения. – Шибко в груде погано – не с руки казакам бегать.

Степан не сразу ответил:

– Нет, Стырь, не хочу тебя здесь оставить.

– Наше дело, батька: где-нигде – оставаться.

– Не торопись.

– Дума твоя, Степан Тимофеич, дюже верная, – заговорил молчавший до того Лазарь Тимофеев. – Бывало у казаков: к царю с плахой ходили. Ермак ходил…

– Ермак не ходил, – возразил Степан. – Ходил Ивашка Кольцов.

– От его же!

– От его, да не сам, – упрямо сказал Степан. – Нам царя тешить нечем. И бегать к ему кажный раз за милостью – тоже не велика радость.

– Сам сказал даве…

– Я сказал!.. – повысил голос Степан. – А ты лоб разлысил – готовый на карачках до Москвы ползти!

Гнев Разина вскипал разом. И страшен он бывал в те минуты: неотступным, цепенящим взором впивался в человека, бледнел, трудно находил слова… Мог не совладать с собой – случалось. Он встал.

– На!.. Отнеси заодно мою пистоль!.. – Вырвал из-за пояса пистоль, бросил в лицо Лазарю; тот едва увернулся. – Бери Стеньку голой рукой! – Сорвался с места, прошел к носу, вернулся. – Шумни там: нет больше вольного Дона!.. Пускай идут! Все боярство пускай идет! Казаки им будут сапоги лизать!

Лазарь сидел ни жив ни мертв: черт дернул вякнуть про царя! Знал же: побежали от царева войска – не миновать грозы: над чьей-нибудь головой она громыхнет.