Кинжал для левой руки

После тщательного бритья с горячим компрессом Грессер, застегнув ворот кителя на крючки и выправив манжеты, отправился в ресторан, где имел почти английский завтрак: тарелку овсяной каши, яичницу с ветчиной и стакан весьма крепкого и недурного чая с молоком. Официант — верткий малый с рыжими залысинами — тоже остался доволен взыскательным гостем, получив, как в старые времена, «на чай», он обещал придерживать место у окна по ходу поезда, если господин хороший надумает отобедать. Назвать Грессера товарищем у официанта, помнившего иные времена, язык не повернулся, чем вверг Николая Михайловича на весь день в тоскливые размышления насчет того, что официант наверняка агент ГПУ, раскусил вот в нем господина и теперь будет присматриваться к нему всю дорогу. Успокоился он лишь тогда, когда поезд перепетлял уральские горы, и все самое страшное — Шпалерная и Лубянка, агенты, доносчики, сыщики, соглядатаи, товарищ Авсянников и соседи по коммуналке, первомайские толпы и зафлаженный кумачом, как волчье логовище, родной Питер — все это осталось там, за еловыми горбами уральского хребта, и никакого касательства к нему уже не имело. Тем не менее в вагон-ресторан он ходить перестал, а покупал теперь на станциях шаньги с черникой, ватрушки с творогом, кедровое молоко и прочую сибирскую снедь. За окном мелькали старинные русские ныне мясопустные города — те самые, через которые он уже однажды ехал осенью 1906 года, возвращаясь из Мацуямского лагеря. Тут мало что изменилось с тех пор, хотя минула треть века. С каждым дорожным днем, чем ближе становился Дальний Восток, тем явственнее оживало для Грессера его портартурское мичманство: так веет Океаном за сотни верст от побережья. Порой Николаю Михайловичу и вовсе казалось, что лента времени побежала вспять, разматываясь вместе с дорожным полотном. И стоит только выйти на владивостокском вокзале, как в Золотом Роге откроются высокотрубные силуэты «России», «Богатыря» и «Рюрика»…

В Иркутске меняли паровоз, и поезд стоял долго. Грессер заглянул в вокзальный ресторан, где, конечно же, все было по-иному, чем в ноябре Шестого года, но все же он отыскал тот подоконник, на котором их славная мацуямская троица — лейтенанты Ларионов, Павлинов и Грессер 3-й — отмечали День морского корпуса. Ресторан был забит эшелонной публикой, и они едва пробились сюда, к окну, выходящему на перрон. Пробились не с пустыми руками: Ларионов держал сверток с бутылкой «Смирновской» и малосольным омулем… Павлинов читал стихи:

Но Спасу на Водах молитву сотворя,

Да исцелит он Русь от тяжкого недуга, —

Мы чарку флотскую поднимем друг за друга

И все, чем свято нам Шестое ноября…

На двенадцатые сутки сверхдальнего пути курьерский поезд прикатил наконец в столицу Приморья. Здесь тоже царствовала власть Советов, но не так настырно, как в Питере.

На Светлановской Николай Михайлович первым делом купил обратный билет до Москвы. Так что, если агент-официант сообщил о его приезде в местное ГПУ, полагал Грессер, все их сыщики с ног собьются, отыскивая его в городе. Кому придет в голову, что человек, проделавший двухнедельный путь через всю Россию, прибыл во Владивосток на несколько часов и уже катит обратно? Оставшееся до отправления поезда время он провел с толком. Отыскал действующий храм — для этого пришлось ехать в предместье, куда-то за Четвертую речку — и там, в маленькой рубленной из лиственницы церквушке, горячо поблагодарил Спасителя за свой счастливый исход.