Кинжал для левой руки

«А если офицер стреляется в бою, чтобы не попасть в руки врагу?» — спрашивал старца Грессер. «И тогда не можно, — твердо отвечал игумен. — Пусть враг тебя поразит. А сам себя — не смей. Слабодушие сие есть».

Перед Пасхой 1937 года Стеша, убирая комнату к первомайским праздникам, попросила Николая Михайловича забрать к себе ненужный ей киот с иконой Казанской Божьей Матери. Когда-то этой иконой тесть с тещей благословили их с Ириной на счастливое супружество…

Грессер осторожно принял из Стешиных рук реликвию и перенес ее в свои пределы. Вешая икону на стену, он вдруг услышал, как внутри киота что-то глухо стукнуло. Попытка открыть палисандровый резной футляр не удалось — тут нужен был ключик для внутреннего замочка, хитро сработанного старыми мастерами из морской бронзы. Ключик всегда хранился у Ирен в особой связочке вместе с ключами от шкатулки с драгоценностями, картоньера с личным архивом и аптечным шкафчиком. После того как в роковую октябрьскую ночь Ирен скончалась от разрыва сердца, и связочка ключей, и шкатулка с драгоценностями, и картоньер с его портартурскими письмами, — все исчезло. Николай Михайлович грешил на родственников жены, которые взяли на себя похоронные хлопоты, пока его держали в «Крестах». Но как открылось теперь, сестер Ирен винить было не в чем. Выставив аккуратно стекло, Грессер обнаружил за иконой замшевый футляр из-под театрального бинокля, а в нем — миниатюрный револьверчик «щенок», дамская разновидность «Бульдога», подаренный Ирен на Рождество 1917 года. Под револьверчиком же блеснула россыпь золотых вещиц: перстень-печатка деда Ирины по материнской линии капитан-лейтенанта Тыркова, оборонявшего Севастополь, бабушкин медальон с детским локоном Надин и прядкой Вадима, обручальное кольцо отца, погибшего под Рущуком на Дунае в Освободительный поход, его же золотые наградные часы на стружчатой цепочке — от императора Александра II, Иринины «бриолезы» — серьги-подвески с бриллиантиками, подаренные ей свекровью на рождение первенца, колье с изумрудом-кабошоном[10] — (это его подарок в день свадьбы), старинный брелок в виде штаб-офицерского эполета с первоалександровским еще вензелем, преподнесенный прадеду по матери полковнику Ратькову от офицеров полка в годовщину Бородинского сражения… Весь этот фамильный реликварий, надо было полагать, Ирен упрятала под охрану Божьей Матери, получив его записку о срочном отъезде из дома в день покушения на «Аврору».

Больше всего он обрадовался «щенку»[11]. Все семь патрончиков тускло поблескивали из барабанчика тупыми пульками, обещая смертоносную дозу свинца — наверняка.

Драгоценности Николай Михайлович уложил в замшевый футляр и спрятал в киоте, а револьверчик засунул в кожаный очешник. С ним он и отправился наутро в корректорскую, ощущая в левом кармане брюк бодрящую тяжесть оружия. Весь день он строил планы вокруг счастливой находки.

Арест не казался теперь таким безысходным. В любом случае он успевал поднести руку к виску… «Из дамской игрушки? Фи, господин кавторанг!» — останавливал себя Николай Михайлович. «Пусть враг тебя поразит», — вспоминал он наказ игумена Феофилакта.

Пусть… Это тоже выход. Надо только стрелять первым. Тогда отрикошетят, будьте благонадежны. И стрелять, конечно же, надо мимо… Ведь свои же придут брать, русские люди. Не ведают, что творят. Не своей волей посланы… Нет, нет — ни в кого он стрелять не будет. Баста! Одного лейтенанта Акинфьева до конца дней не замолить. Стрелять только на провокацию, только ради ответных выстрелов. Пусть они убивают…

От этого решения на душе стало легко и ясно, как бывает в солнечный день январской стужи.

Весь май прошел в ожидании ареста, в ежеутреннем и ежевечернем прощании с жизнью. Право, и в пятьдесят пять грессеровских лет встречать каждый день как последний было опустошающе тяжко. Тем паче что майские дни переходили в ночи цвета белой сирени, а уж сирень в ту весну буйствовала по всему Ленинграду — от Марсова поля до самой Стрельни и дальше, по всему южному берегу Финского залива — до Ораниенбаума…

Однажды на Караванной он остановился у витрины Торгсина. Мужской перст на указателе «Скупка золота» повелевал открыть тяжелую, оббитую бронзой дверь под навесом ажурно-чугунного козырька. Но человек в белом флотском кителе без погон и нашивок так и не подчинился персту указующему — прошел мимо. За все это время после находки семейного клада мысль о золоте возникла только однажды — и то весьма отстраненно: де-от судьбы не откупиться никакими сокровищами. Да и торговаться с ним никто не будет. Придут и возьмут. Да еще в вину поставят, что не сдал добровольно. Отдать Стеше? А может, Божья Матерь и в самом деле сохранит замшевый футляр под своим покровом? Но для кого?