Киппенберг

Босков всякий раз поджидал меня, хотя я моложе, в коридоре у дверей своего кабинета. Вот и сегодня он стоял в дверях, дал мне пройти, вошел следом, сказал «А, вот и вы наконец» и предложил мне на выбор одно из двух кресел, между которыми стоит низкий журнальный столик. Этот столик не вызывает у людей ничего, кроме досады, потому что он шатается. Как его ни двигай, как ни верти, он знай себе шатается, и даже сложенная втрое и подсунутая под одну из ножек перфокарта не может помочь горю. Когда мы переехали в новое здание, Босков категорически отказался расстаться со своей старой обстановкой, как бы убого она ни выглядела, а уж про стол он и заикнуться никому не дал, хотя на нем выплескивается кофе из любой чашки. Даже визиты зарубежных гостей не могут поколебать Боскова. Я только раз в жизни был свидетелем того, как непослушный стол поверг Боскова в смущение. Когда нас посетила делегация советских ученых и один ленинградский профессор чуть-чуть задел стол коленом, на нем тотчас попадали все рюмки, и водка потекла на брюки гостей.

Описать Боскова решительно невозможно. Босков просто человек, лучше не скажешь. Надо узнать его, надо поработать с ним бок о бок, чтобы постичь его человеческую ценность. Вздумай я дать о нем представление, описывая его характерные свойства, у меня получилась бы карикатура, вздумай я раскрыть его внутреннюю сущность, у меня получилось бы славословие, но патетика — не мой стиль. Ограничусь тем, что скажу несколько слов о его внешности и о его прошлом.

В то время, о котором пойдет речь, Боскову было шестьдесят лет, словом, чуть меньше, чем Ланквицу. Он был маленький, коротконогий и — если по правде — толстый, слишком толстый даже при его апоплексическом сложении. В гневе либо просто поднимаясь по лестнице он пыхтел как паровоз. На его округлом теле с внушительных размеров животом сидел шар головы с зеркальной лысиной, и только где-то на затылке еще сохранился островок снежно-белых волос. По его пухлым щечкам разбежалось множество красных прожилок, светлые глаза источали дружелюбие. Когда Босков садится, складывает ручки на животе, расстегивает пиджак и засовывает большие пальцы в вырез жилета, он являет собой картину миролюбия и воплощенного добродушия.

Обманчивая картина. У меня есть нюх на главное в человеке, поэтому я очень скоро понял, что мирный и добродушный Босков может быть и немирным и недобродушным. То обстоятельство, что он легко взрывается, что он ярко выраженный холерик, что он бурно возмущается несовершенствами наших буден и тогда багровеет, как индюк, и начинает пыхтеть поистине угрожающе, — это вовсе не главное в нем, поскольку он так же легко остывает, утирает платком лысину, оттягивает указательным пальцем свой воротничок и бормочет себе под нос: «Ну да, бывает и так». Кстати, когда того требовали обстоятельства, Босков умел прекрасно обуздывать свой холерический темперамент. Но за обликом дружелюбного добряка и пыхтящего холерика скрывалась основная, угаданная мной с первой минуты суть Боскова — никак не вязавшийся с его внешностью характер бойца, наделенного разумом и стойкостью, бойца, который, невзирая на природную вспыльчивость, никогда не впадает в слепую ярость, никогда не проявляет неразборчивости в средствах. Мне доводилось — правда, не слишком часто, но тем сильней было впечатление — наблюдать, как твердеет, застывает, становится непримиримым взгляд Боскова. Всякий раз, когда разговор шел по большому счету, о принципах, которыми он не желал поступиться, о выполнении того, что он называл «решения моей партии», добродушный толстяк преображался в мгновение ока: серые глаза, вмиг утратившие всю кротость, цепко перехватывали взгляд противника, внезапно помолодевший, гибкий и подвижный Босков, чуть наклонясь вперед, хлопал ладонью по столу раз, другой, третий и больше не кряхтел и не пыхтел, и в приветливом голосе появлялась твердость металла: «А ну, выкладывай все начистоту, коротко и ясно».

Да, Босков накопил жирок, ничего не скажешь, но в критические дни, когда дело принимало серьезный оборот, Боскова еще никто не смог одолеть. От общения с этим Босковом у Кортнера так резко возрастала кислотность, что он брал больничный на всю неделю. А нашего высокочувствительного шефа в такие кризисные дни не пускали в институт неотложные заседания и встречи, и тогда он вспоминал, что после Кортнера именно я имею право вершить судьбы института и, главное, вести переговоры с Босковом.