Киппенберг

Шарлотта, удивленная, даже пораженная, ответила без видимой неприязни. Подчиняясь моей просьбе, она села за журнальный столик, а я устроился напротив. И заговорил по-деловому, быть может, даже излишне сухо, но так легче было находить нужные слова. Пока я говорил, Шарлотта оставалась совершенно спокойна, только в глазах ее появилось удивленное, даже растерянное выражение. Но ее лицо больше не казалось мне непроницаемым. Правда, я еще не был уверен, что умею хорошо читать по нему, и поэтому я придавал гораздо большее значение растерянности в ее глазах, чем видимому спокойствию.

— Я знаю, — начал я, — со вчерашнего дня я сделался противен тебе, но то, что было сказано, эта подлость, которую я проглотил, было сказано Боскову, а с ним у меня разговор впереди. С тобой же я буду говорить только о нас двоих, хотя такие вещи, как работа и брак, институт и личная жизнь, неразрывно между собой связаны. После твоего отъезда в Москву события развивались стремительно. Но корни всех проблем, Шарлотта, лежат очень и очень глубоко, вот почему мне все это время приходилось возвращаться к началу, ведь я искал, где и как я себя утратил. Долгие были поиски. Давно, когда я был начинающим врачом, одна девушка сказала мне: совсем незаметно, что ты с рабфака, — помню это меня задело, с тех пор я никогда без нужды не упоминал, что там учился. С этого, может, все и началось, задолго до тебя. Как было с нами, ты и сама знаешь. Мне нет нужды напоминать тебе об этом, об ощущении полного штиля и о твоем отчуждении, а я еще ставил себе в заслугу, что не мешаю тебе, что ты сама себе хозяйка в мире прошлого. Вместо этого я должен был отправиться с тобой на поиски, должен был сделать попытку построить нашу жизнь как-то иначе, не ориентируясь на старое, отжившее. А теперь вспомни наш телефонный разговор, когда ты звонила из Москвы. Я тогда говорил тебе об одной девушке, еще сказал, что ты ее тоже знаешь, это Ева, дочка Кортнера. Нас свел случай… Она не могла больше оставаться в родительском доме и пыталась найти у меня поддержку. Я советовал ей быть терпеливой и рассудительной, но она все-таки ушла из дому и тайно поселилась на нашей даче в Шёнзее. Я об этом и знал и не знал, так же как я знал и вроде бы не знал, кто она такая. Мы несколько раз встречались. Для меня каждая такая встреча была попыткой что-то обрести в жизни. И тогда мне стало ясно, что я до сих пор так и не научился любить тебя по-настоящему, хоть ты и моя жена. Было уважение, почитание, но я почему-то считал, что тебя можно любить только как драгоценную статуэтку мейсенского фарфора — одно неловкое движение, и того и гляди отломится рука или нога. Все эти годы чувства пылились в углу, а им давно нужно было вырваться на волю, ведь иначе можно сгинуть, словно какой-нибудь плавучий гроб при полном штиле. Все началось, когда ты была в Москве, море заволновалось, паруса надулись, и это теперь не просто порыв ветра, пусть даже сильный, который утихнет, нет, Шарлотта, буря поднялась во мне самом: для тебя! Разве ты не поняла этого по нашему телефонному разговору? Такие вещи обычно замечают! Со мной происходило то же, что и с тобой: еще одна, две недели — и наша с тобой встреча была бы встречей совершенно переродившихся людей, готовых начать все сначала. Но я окончательно запутался в собственной лжи, поэтому все мои благие намерения, все начинания были обречены на провал. Это касается твоего отца и Кортнера. И сегодня я наконец выскажу все начистоту. Твоего отца я не стану судить таким же строгим судом, каким сужу самого себя, ведь это твой отец, но и щадить его я тоже не намерен. И если сегодня я готов разрубить наконец этот узел, это связано с тем, что я провел нынешнюю ночь в Шёнзее с Евой. Не стану тебя уверять, что поступил так от отчаяния или растерянности, нет, Шарлотта, я не собираюсь оправдываться. Я думаю, это должно было произойти, чтобы теперь, после нашего прощания, не было никаких бессмысленных самообманов.

Вот и все, — неожиданно закончил я, — приблизительно, в грубом приближении. — И так как Шарлотта молчала, добавил: — Конечно, можно говорить еще о многом, но для этого мне надо сперва узнать, как ты считаешь: то, что произошло со мной, что я себе позволил, нельзя — это слова твоего отца — позволять себе по отношению к дочери Ланквица?

Шарлотта ничего не успела ответить, ибо в этот момент в кабинет вошел Ланквиц. Я поднялся, небрежно пожал ему руку. Профессор был явно шокирован моим видом, но меня это не заботило. Я потянулся к телефону и набрал номер Боскова. На другом конце провода сняли трубку, раздался знакомый астматический голос:

— Босков слушает.