Киппенберг

А потом слова, уже без всякого пыла: «Порой я лежу без сна и слушаю, как время тикает, будто часы, слушаю и рисую себе свою жизнь: рабочее место после получения диплома уже забронировано, я могу даже сказать, сколько я буду получать. Наконец-то зарабатывать деньги, что ж еще? Малость прибарахлиться. Получить квартиру — чтобы поскорей, придется в крайнем случае выйти замуж. А почему бы, собственно, и не выйти? Двое зарабатывают больше, чем один, стало быть, скорей можно будет купить телевизор и стереоустановку. Но главное — нужна машина, чтобы люди сразу видели, что ты чего-то достиг. А там и детишек можно завести, только не спешить с этим делом, и уж конечно, не больше двух. И тогда жизнь протекает следующим образом: работа, отпуск, опять работа, отпуск можно провести за границей. А рядом со мной муж, тоже окончил среднюю школу и университет, между университетом и школой была маленькая интермедия: отслужил в армии; он охотно помогает мне по хозяйству, а вечерами мы сидим рядышком и таращимся в телевизор, утром же я ухожу в лабораторию, а он — в клинику, в клинике он учится ходить перед шефом на задних лапках, чтобы ему поскорей дали звание старшего врача, потому что если он добытчик для дома, значит, он и муж хороший, дети, разумеется, тоже должны получить аттестат об окончании средней школы, чтобы, упаси бог, не произошло упадка одного семейства. Никаких неполадок, никаких отклонений, разве что в браке. Но и то ты заранее возьмешь таблицу и подсчитаешь, сколько он должен платить на каждого ребенка; так же заранее тебе будет известно, какую пенсию тебе назначат через сорок лет. — И с пылкостью, которая производит впечатление даже на Киппенберга, она кончает: — Ты все еще хочешь знать, что со мной происходит? Ничего не происходит. Просто я не хочу так жить, так — не хочу».

Так — это значит, как живет, к примеру, доктор Иоахим Киппенберг.

Но, человек рассудка, Киппенберг стряхивает эти слова, уверенный в себе, слегка задетый, но отнюдь не обескураженный, стоящий над подобными словами и подобными разговорами. Правда, сомнения в том, правильно ли он прожил свою жизнь, еще не утихли, но он не станет залезать в эту одежку, сшитое по мерке существование больше ему подобает. В жизни ученого по имени Киппенберг нет места для иррационального, для обмана и показухи.

— Бунтарские речи? — говорит он в трубку. — Вот не сказал бы. Уж скорей романтика.

Да, да, это принято называть романтикой. Все понятия смешаны, ни одно не продумано до конца, особенно, к примеру, ее последние слова вчера вечером: «Сегодня мне ясно, что школа помогла нам открыть часть мира. Но никто не обмолвился, что существует целый мир чувств».

Киппенберг улыбается. Она еще очень молода, но дело не только в молодости, потому что, сколько он себя помнит, у него никогда не возникало потребности в мире чувств. Впрочем, знакомство с такой оригиналкой может оказаться любопытным, а в том, что это оригиналка, у Киппенберга нет ни малейших сомнений. Вопрос, почему он так часто не может понять Шарлотту, задевает его лишь мельком и исчезает неосознанным, оставив лишь непривычное желание узнать как можно больше про эту оригиналку.

Те двое, что сидят от него по правую руку, тем временем перессорились. «Ну и катись», — говорит девушка громко и сердито. Молодой человек кладет на стойку две марки, сползает с табурета и уходит. Девушка хочет, не вставая с места, надеть свою куртку, яростно запихивает в рукав левый кулак, при этом толкает Киппенберга и испуганно оборачивается.

Ее лицо близко — крупным планом. Серые глаза. Выразительная мимика, не могущая скрыть внутреннее возбуждение. Темные густые брови при светлых волосах. Никакой косметики. Твердый взгляд. Она начинает: «Ой, изви…», — не договаривает и в упор глядит на Киппенберга. «Пожалуйста, пожалуйста», — говорит Киппенберг, с удивлением отмечая напряженное внимание на ее лице, не отталкивающее, скорее выжидательное.

— Значит, аттестат, — говорит он.

— С производственной специальностью, — говорит она.

— Тогда не удивительно, что для чувств не остается места, — говорит Киппенберг со всей доступной ему бережностью.

Она прикусывает нижнюю губу, не вставая, поворачивается на своем табурете и сидит теперь лицом к лицу с Киппенбергом, лоб нахмурен, брови сдвинуты.

— Мы живем в рационалистический век, — продолжает Киппенберг. — Быстрое продвижение выпускников средних школ, другими словами, плановая подготовка специалистов с высшим образованием, во-первых, является экономической необходимостью, а во-вторых… — Он вовремя успевает затормозить и не произнести вслух слово «достижение».

— А во-вторых? — спрашивает она.

— Мы, во всяком случае, очень торопились попасть в университет, — отвечает он и нагибается, чтобы поднять ее куртку, которая окончательно съехала на пол.

— Спасибо, — говорит она. — Но рабоче-крестьянские факультеты сороковых годов и берлинскую среднюю школу сегодня нельзя даже ставить рядом.