Киппенберг

В воскресенье с утра пораньше я засел за свои журналы. Я с головой ушел в работу. Благодаря моей способности концентрироваться на самом главном, способности, которую с малых лет развивал во мне отец, я сумел для начала, очистить голову от впечатлений прошедшего вечера, хотя вторжение в чуждые мне сферы пробудило во мне бездну мыслей, выпустило на свободу некоторые чувства, иначе говоря, настроения и аффекты. При этом не играет роли, ушло ли пережитое накануне в более глубокие слои сознания, ибо рабочая самодисциплина надежно защищала меня от любых нарушающих стереотип поведения воздействий, которые поднимаются из глубин нашего сознания, для нас не только необычны, но и беспокоящи и с которыми мне еще предстоит разобраться, не сейчас, правда, а попозже. Все в свое время. Работа всегда на первом месте.

Однако надежды на день без помех пошли прахом. Очень скоро зазвонил телефон — это был Мерк. Просмотр журналов снова был отодвинут на неопределенный срок. Если верить темпераментному докладу Вилли, Леман проторчал всю ночь в институте, а дежурных отправил по домам. Это же логично. Около пяти утра один рентгеногониометр испортился.

Я взглянул на часы. Была четверть девятого.

Вот уже целый час, продолжал Мерк свое сообщение, в подвале колдует Трешке, Харра тоже заявился туда с утра пораньше, Мерк — только что, равно как и Шнайдер, хотя у Шнайдера, к сожалению, препоганое настроение, доложу я тебе, но тут уж ничего не попишешь, в воскресное утро иначе и быть не может.

Я поехал в институт. Наши рентгеногониометры работали по сорок, по семьдесят, иногда и по восемьдесят часов без перерыва, отделенные от мира толстыми бетонными стенами, такие же стены были и в лаборатории изотопов, они надежно защищали от жесткого излучения расположенный над подвалом цокольный этаж с ЭВМ. В подвале за массивной стальной дверью с надписью «Осторожно! Радиоактивность! Посторонним вход воспрещен!» я застал Трешке, нашего умельца, шестидесятипятилетнего Трешке, гордого своей незаменимостью. Специалист по тонкой механике, превосходно разбирающийся в оптике и электротехнике, квалифицированный сварщик, но не менее квалифицированный токарь и фрезеровщик, он с легкой руки Шнайдера прозывался «привилегированный пролетарий Боскова» либо «ведущая сила», хотя в партгруппе, состоящей из научных работников, ему нелегко было играть роль ведущего. На шнайдеровские прозвища Трешке не обращал ни малейшего внимания, но Босков, который, видит бог, не был обделен юмором, ужасно злился на Шнайдера, оправдывая свою злость тем несколько абстрактным утверждением, что у Трешке больше чувства реальности в одном пальце, чем у Шнайдера во всей руке.

— Хорошо, что вы пришли, — сказал я. — Но, право же, нет острой необходимости, чтобы вы работали еще и по воскресеньям.

— А кто работает, я, что ли? — ответил Трешке вопросом.

Он сидел на табуретке в синем халате и созерцал испорченный прибор. Как всегда, чуть охрипшим голосом он сообщил, что неполадки устранены, хотя аппарат еще не раз будет взбрыкивать, да и с самого начала был капризный.

— Ну тогда демонтировать и отправить на завод-изготовитель.

— А планы доктора Харры?

— Как-нибудь утрясем. — Я в раздумье поглядел на маленького, тщедушного человечка с непомерно большой головой. Потом осторожно спросил: — А вообще, что слышно нового в институте? — Этот вопрос я задавал ему два-три раза в году, как бы по наитию, и он уже стал традицией.

Трешке был молчалив, я бы даже сказал, замкнут. На мой вопрос он либо отвечал сердитым ворчанием, что ему, мол, никто ничего не говорит, либо позволял себе легкий намек о чем-то, чего пока никто не знал, о чем пока умалчивали институтские сплетни и что тем не менее было очень важно для меня; правда, формулировки у него бывали порой не совсем четки и даже загадочны, как предсказания дельфийского оракула.

Сегодня он отвечал на мой вопрос так:

— Ну чему уж тут быть новому? Разве что несколько молодых химиков из хадриановской лаборатории вчера после работы пили вино в нашей столовой.

— Наверно, отмечали день рождения?

— Может, отмечали, — сказал Трешке. — А может, и не отмечали. Во всяком случае, третью бутылку они выпили за то, чтобы сонному царству в старом здании скорей пришел конец.

Я подумал про конференцию работников высшей школы. Мне вспомнились слова Боскова о том, что в преподавании, как и в характере исследований, многое должно измениться. Но я взял неверный след. Трешке поглядел на меня своими бесцветными глазами, и на его морщинистом лице появилось какое-то непривычное выражение.

— Известие, что вы ждете гостей из Тюрингии, пробежало по институту как степной пожар, — вот что сказал Трешке и не добавил больше ни слова.

Я на секунду задумался, но не пришел ни к какому выводу. Спрашивать дальше не имело смысла. Если и существовала какая-то связь, я ее не обнаружил и, поднимаясь по лестнице, уже забыл начисто все слова Трешке.