Киппенберг

Леман сделал из этого соответствующие выводы вместе с Мерком и целым штабом исследователей и программистов. Он составил собственную библиотеку программ специально для наших нужд, благодаря чему мы перестали зависеть от программного обеспечения, предоставляемого фирмой. То обстоятельство, что наш «Роботрон» имеет весьма скромное быстродействие, уже вызвало в свое время нарекания Харры. Но Леман окрестил подобную критику «трепотней», она безумно его злила, усиливала нервный тик, а главное, по его мнению, не имела никакого отношения к делу. Истинная же проблема заключалась в том, что ЭВМ модели «Роботрон-300» была задумана вовсе не для решения сложных научно-математических задач. Леман же усмотрел в этом вызов и поставил себе целью доказать, что пригодность «Роботрона» для наших целей есть всего лишь вопрос разумного программирования. И наконец: «Кто, скажите на милость, предлагает вам более совершенную машину? Кто? Ну так и молчите».

На сегодняшний день Леман успел проработать у нас пять лет. Сотни ночей провел он в стенах института, питаясь исключительно сосисками и черным кофе, давно уже перешел из стадии обучения в стадию умения, а в его шкафах хранились такие программы для ЭВМ, каких больше не сыскать было во всей республике, — программы, суммировавшие в себе значительные материальные ценности, и потому охранял он их, как дракон — сказочный клад.

И если мы, единственные в нашей стране, сможем в понедельник помочь тюрингцам, то это будет заслуга Лемана, только Лемана, и она не становится меньше от того, что я при случае подвергаю критике его немыслимый стиль работы.

Я поехал домой. По дороге зашел в кафе пообедать, съел шницель, а поскольку было воскресенье, это обошлось мне в два часа. Дома я снова взялся за журналы, но без особого успеха.

Намеки Трешке ставили передо мной поистине делийскую задачу, я вспоминал их снова и снова. Ведь отделу химии от завтрашних гостей ровным счетом ничего не перепадало. Никто из проведавших о визите тюрингцев не мог выболтать никаких иных сведений, кроме того, что гости желают воспользоваться нашей машиной. Но туманные речи Трешке до сих пор всегда имели пророческий подтекст.

Я настолько увлекся этими соображениями, что начал делать какие-то дурацкие пометки, затем вырвал листок из блокнота и бросил его в корзинку для бумаг. Потом я честно признался себе, что при всей своей уютности и благоустроенности этот дом без Шарлотты приобретает какой-то совсем уж нежилой вид. И тогда я плюнул на дела и попытался представить себе, как проводит воскресный вечер моя жена. Уж конечно, она не сидит всеми покинутая, как, например, я. Одиночество еще никогда не шло мне на пользу, и вообще, зря я уехал из института.

Зазвонил телефон.

Москва, встрепенулся я, Шарлотта! Хотя нет, в это время? Тогда институт? Рука застыла на трубке, мне понадобились эти две-три секунды до очередного звонка, чтобы отменить мною же принятые обязательства; поскольку работа у меня все равно не клеилась, я с чистой совестью позволил себе осветить в памяти промежуточные результаты, добытые вчера во второй половине дня, на тот случай, если это звонит некто, кого я со вчерашнего же дня называю Евой. Итак, я дождался очередного звонка, снял трубку и сказал:

— Киппенберг у аппарата.

Это была она, и не воинственно настроенная, а скорей робкая, и я не обманывался, я сразу понял, что произошло. Собственно, и у меня не оставалось другого выбора. «А» я сказал еще вчера, теперь оставалось только сказать «б».

— Можете не ловить меня на слове, — сказал я. — Где мы увидимся?

Кафе-молочная меня вполне устраивало. Я попал в цугцванг, и, если я даже сделал что-то не так, исправить дело отказом я все равно уже не мог.

— А во сколько?

Она укладывает чемодан. Скоро кончит. Я пообещал явиться через полтора часа.

Если бы хоть Шарлотта была дома, невольно подумал я, положив трубку. Впрочем, мысль о жене в такую секунду выражала лишь мечту о прикрытии, словно, предоставленный самому себе, я не в состоянии подумать так, чтобы Шарлотта впоследствии это поняла и одобрила. «Впоследствии» означало, что сперва я должен сам разобраться, чего ищу и почему именно в общении с этой девятнадцатилетней девочкой надеюсь обрести искомое.

Суббота. Полдень. На стоянке возле станции «Грюнау» стоит девушка, у ее ног какое-то подобие старого акушерского саквояжа, набитого книгами и конспектами. Уже в машине она снимает пушистую шапочку, встряхивает головой, чтобы растрепать слежавшиеся волосы, потом усаживается поудобнее в уголке и чуть отворачивается в сторону, так что во время разговора ей приходится глядеть на собеседника искоса. Звать ее Ева, фамилия остается неизвестной. Поездка через Бондорф, потом окружная, потом шоссе, через час езды на придорожном столбе дощечка: «Шёнзее».

Домик у озера. Ева внимательно его разглядывает. Киппенберг спрашивает:

— Вы думали, он больше?

— Ничего я не думала, — отвечает девушка. — Я знаю, у вас есть чувство меры.

— Вы что имеете в виду?

И она говорит: