Киппенберг

— Вы где это пропадаете? — завелся он. — У господина нынче нет настроения, так что ли? Что здесь сегодня происходит? Кортнер вообще до сих пор не соизволил явиться, мне донесла об этом Анни Зелигер, она позвонила ему домой, он не заболел, но что-то у него неладно, по словам Анни, жена его разговаривала по телефону таким голосом, как будто плакала…

Я помедлил с ответом:

— Увольте меня, пожалуйста, от сплетен, у меня, видит бог, хватает других забот. К сожалению, я не могу сегодня ставить опыты, тут появились всякие неотложные дела, я, право…

Шнайдер коршуном налетел на меня:

— Да пошли вы о вашими неотложными делами! Что вы, спрашивается, за тип такой?! Бюрократ вы, и больше никто, химик из министерства! Хотелось бы знать, почему вы до сих пор называете себя ученым! Это же надо так подвести!

— Я не мог знать заранее, — кротко объяснил я Шнайдеру.

— Зато обычно вы все знаете! — крикнул Шнайдер и бросил трубку.

Гнев Шнайдера не следовало принимать всерьез, я это знал. Я даже уверен, что, бросив трубку, он пришел в отличное расположение духа, потому что опять кому-то дал прикурить. Но я уже не думал про Шнайдера, я думал о Кортнере, потом я и Кортнера прогнал из мыслей и начал листать Папстов скоросшиватель, рассеянно, с неприятным чувством, будто за мной кто-то наблюдает.

Наверно, не кто иной, как Иоахим К., заглядывал в данную минуту через плечо себе будущему. Но не он один, кто-то еще наблюдал эту немую сцену: комната в институте, Киппенберг за столом, нерешительный, растерянный. За Киппенбергом наблюдает Ева. Она смотрит, что он теперь будет делать. Под Евиным взглядом Киппенберг поднимается с места, отпирает несгораемый шкаф, достает розовый скоросшиватель, кладет его на стол. Скоросшиватель кажется таким тоненьким и невзрачным рядом с солидным гроссбухом Папста из роскошной тисненой кожи, где на обложке золотом выгравировано название японской фирмы.

Киппенберг садится и закрывает глаза. Он не предполагал, что этот час когда-нибудь настанет. Нет, нет, он и в мыслях не держал, что с ним это может стрястись. Разумеется, он рано или поздно извлек бы разработку Харры на свет божий, но когда и при каких обстоятельствах — как-то не думалось. А теперь слишком поздно. И не имеет смысла забивать этим голову. Киппенберг встает, швыряет в шкаф тоненький скоросшиватель, с грохотом захлопывает тяжелую стальную дверь. Неподвижно стоит посреди комнаты. Но взгляд Евы по-прежнему устремлен на Киппенберга. Почему она так на него смотрит — разочарованно и презрительно? Ну что она смыслит в жизни? Ровным счетом ничего. Про идеалы она знает, мечтать она умеет, но здесь мы имеем дело с суровой действительностью, здесь жизнь вносит свои коррективы. И чего вообще хочет эта девочка от Киппенберга? Пусть оставит его в покое. В конце концов, он всего лишь человек, его возможности тоже ограничены, и вдобавок у него есть чувство меры.

Ничего не скажешь, иногда человек не успевает спрыгнуть где надо, и тогда он становится другим, чем мог бы стать. Некоторое время это сознаешь, потом мало-помалу забываешь. Я это до сих пор сознавал, отчетливо и мучительно, и не только в данную минуту. Я снова, и снова испытывал это неприятное чувство — которое трудно выразить словами, которое граничит с признанием вины — под взглядом человека по имени Босков. Вот Босков — тот не гонялся за утопиями, давно отмечтал все романтические мечты, а теперь занимался исключительно действительностью, самоотверженно и неутомимо. Босков хотел лишь того, что можно сделать, ту часть от идеала, которая поддавалась осуществлению. Но уж тут он стоял насмерть и не признавал никаких коррективов. С разработкой Харры он стучался во все двери, обивал все пороги, но никто не надоумил его, куда именно следует обратиться, — и я в том числе. И в конце концов он сдался: никто не проявил интереса, никому это не понадобилось, — тогда, два года тому назад.