Киппенберг

Собственно говоря, меня всю жизнь преследовали требования разума — не так, так эдак; вот и теперь я в раздумье покачивал папку на руке. Если трезво поразмыслить, с разумом все обстоит не так просто — я никогда этого не сознавал с подобной ясностью. Допустим, например, что-нибудь получается криво либо косо, а разум выпрямит это что-нибудь, как нужно. Да мало ли совершается в стране противоречащего разуму, когда в тебе все встает на дыбы, и неплохо бы, хотелось бы, следовало бы бороться. И мало ли бывает ночей, когда спасительный сон лишь с трудом находит к тебе дорогу. И мало ли приходится агитировать и уговаривать себя самого и приводить себе самому разные доводы: поменьше эмоций, сохраняй хладнокровие! Начальству виднее, оно располагает информацией, которой у тебя нет, оно больше твоего знает. Ты попираешь себя до полного самоуничижения, чтобы тем самым отбросить обывательскую скорлупу: известное дело, интеллигенция тяготеет к самокритике и разрушительному скепсису, прими все это в расчет! И наконец, а что ты, собственно, можешь сделать? Ты можешь участвовать в планировании, в работе, в управлении, хотя что до участия в управлении, то оно порой сводится к выматывающим нервы попыткам отодвинуть в сторону тот либо иной недостаток; гораздо проще закрыть на него глаза, ибо конструктивная точка зрения и есть самая удобная, она укрепляет государство и собственную позицию. Итак, веди себя хорошо, будь паинькой!

Можно наблюдать немало абсурдного в том, как люди порой в ходе долгих дискуссий загоняют в угол здравый смысл, загоняют до тех пор, пока не уверуют в свое знание, не сознавая, что веруют. Это тоже одна из заповедей разума — время от времени придавать вере больше значения, нежели критическому рассудку. Кто захочет ради ничтожных мелочей ввязываться в экзистенциалистский конфликт с делом, к которому ты неразрывно привязан? Десять лет выжидать на запасном пути, пока однажды, может быть, не восторжествует твоя правда, — это не всякому дано. И только непроходимый глупец согласился бы вылететь из университета лишь потому, что в глубине души считает монаха Менделя не менее умным, чем товарища Лысенко. Кто хочет двигать дело вперед, тот должен приобрести умение порой идти на компромисс. Конечно, человеку не всегда легко помалкивать в тряпочку и соблюдать правила игры… Но к этому привыкаешь, даже если за спиной у тебя маячит такой человек, как Босков.

Подожди еще немножко, тогда ты вообще не сможешь иначе, как помалкивать и следовать голосу благоразумия, тогда доктор Киппенберг окончательно и бесповоротно разделается с Иоахимом К.

Я решительно встал из-за стола. Я никому не дам повода глядеть на меня разочарованно, а тем более — с презрением! Я запер сейф и сунул розовый скоросшиватель вместе с кожаной папкой в свой портфель. Уж не знаю, что там во мне ожило из давно вытесненных чувств, но факт оставался фактом, я сам заварил кашу, и, сколько ни толкуй о благоразумии, если только есть у меня хоть какой-нибудь характер, мне эту кашу и расхлебывать. Я вышел из кабинета, спустился в архив, откопал там лабораторные журналы, журнальные оттиски, подготовленные Харрой, сугубо теоретические работы о зависимости между кристаллическими структурами и стерическими препятствиями и прочие труды, среди них также и по технологии. Все это я перенес к себе в кабинет.

Затем я перешел в лабораторию к Шнайдеру, где тот диктовал фрау Дегенхард данные измерений. Он стоял в белом халате, живописно прислонясь к столу. Поза обычная, шнайдеровская: руки скрещены на груди, голова гордо вскинута. Завидев меня, он оборвал на полуслове и принялся по своему обыкновению качать права:

— Вот это мне нравится: сперва сорвал все мои планы, а потом еще заявляется и мешает мне работать.

— Господин доктор Шнайдер имеет полное право сердиться на вас, — поддержала его фрау Дегенхард, причем в это же самое время она нарисовала в своем блокноте огромный восклицательный знак чуть ли не на всю страницу, а рядом — еще один. — До чего мы докатимся, если каждый будет по собственному усмотрению срывать общие планы.

— Пожалуйста, не так воинственно, — сказал я, — за много лет это случилось в первый раз! Уж, наверно, у меня есть на то свои причины. — Я положил на стол розовый скоросшиватель, раскрыл лабораторный журнал Шнайдера и спросил: — Поглядите вот на это. Припоминаете?

— На что это я должен глядеть? — брюзгливо спросил Шнайдер. — Да этой штуке как минимум два года. На кой мне ляд это старье?

— А ну, без паники, — перебил я, — вы, случайно, не могли бы по новой подогреть это старье и в увеличенном масштабе?

— Почем я знаю, могу или не могу? — отозвался Шнайдер. — Я с тех пор поставил сотню опытов. Я химик, между прочим. А вам бы следовало пригласить мнемониста из варьете.

Фрау Дегенхард рисовала тем временем в своем блокноте огромный восклицательный знак и, дорисовав, обратилась к Шнайдеру: