Киппенберг

Вот как мне следовало говорить, попутно отметая все могущие возникнуть возражения. Но Ланквиц давно уже не был молодым человеком, и волосы у него поседели, и спина согнулась под гнетом прожитого. Мне казалось, будто он тащит на себе весь институт как тяжкую ношу, которую можно сбросить лишь ценой того, что взгляд его ясных глаз потускнеет, голос потеряет былую звучность и от всего прошлого останется лишь старый надломленный человек.

Но разве на обочине уже не оставались другие надломленные люди, и не обязательно пожилые господа, но и крепкие, круто замешанные парни вроде меня? Но разве валютные миллионы не стоили нервного криза у Ланквица? А инфаркт — так ведь не хватит же его сразу инфаркт? Почему я все-таки молчу? Потому ли, что старик сегодня настроен так уравновешенно и мирно? Или я побаиваюсь, как бы мне самому не очутиться в конце концов с нервным кризом где-то на обочине, если дойдет до драки?

Нет, без Боскова я против Ланквица не тяну. А на помощь Боскова лучше не рассчитывать, пока я не разобрался с Ланквицем. Все равно, как змее кусать собственный хвост. Но все это мелькнуло во мне скорей чувством, нежели мыслью.

Сознательно я воспринимал лишь облик нового здания, которое видел через окно. Там было мое царство, там я мог володеть и княжить. Мой взгляд проникал сквозь стены, до подвальных помещений, я видел все, созданное нами, все было любо моему сердцу, и работы здесь хватило бы на целый век успешных исследований, в любви и согласии со всем и вся. И с Ланквицем можно очень мирно сосуществовать, если вести себя разумно и тактично и не стремиться с первого же мгновения перевернуть основы и продуманно браться за дело.

Вот я и был умный и тактичный, и я проявил любезность и заставил себя сказать Ланквицу:

— Мне и в самом деле очень неловко! Мы ждали одного доктора Папста: мы с ним когда-то вместе распили бутылочку рейнского, и я пообещал ему помочь. Ведь порой так приятно сознавать себя великодушным.

Ланквиц кивнул. Сознавать себя великодушным он любил, рейнское любил тоже и к маленьким человеческим слабостям относился с полным пониманием. Ему куда как не хотелось отменять свой зеленый росчерк («не представляется возможным»), но теперь его вынудили проявлять великодушие, и он уже не мог поступить иначе, не поставив зятя в неловкое положение.

— Ну ладно, — сказал Ланквиц.

Я усилил нажим, я добавил — еще на полтона приветливей, но с оттенком тревоги:

— Боюсь, между прочим, что одной серией не обойтись. Хадриан не смог бы на первых порах нам подсобить? Если увидишь Кортнера, скажи ему, пожалуйста, что ты не против.

Ланквиц снова кивнул:

— Можешь ссылаться на меня. Не забывай только, что исследовательской работе идет во вред, когда область исследования чрезмерно… Ты меня понял? Я на тебя полагаюсь.

Это было сказано приветливо, но с высоты директорского кресла. Я задел уязвимое место Ланквица — его узковедомственное мышление, против которого я долго и безуспешно боролся и которое я теперь ловко использовал на свой лад. Меня вполне устраивало, что он переменил тему. Пока он, наклонясь, опускал термометр в кипящую воду, внимательно считывал его показания и вносил их в журнал, он как бы невзначай спросил:

— От Шарлотты никаких вестей?

Я сказал, что никаких. И тут Ланквиц вдруг на глазах состарился, и плечи у него бессильно поникли. Во взгляде мелькнуло беспокойство. Молчание ли Шарлотты так его встревожило?

— Мы уговорились звонить, только когда будет что-нибудь важное.

Ланквиц еще ниже склонился к журналу и, отвернувшись от меня, проронил:

— Но если она все-таки позвонит, передай от меня привет.

И еще раз кивнув мне, он углубился в работу. На сегодня аудиенция для зятя закончилась.

Я покинул лабораторию, слегка удивленный поведением шефа, но не стал ломать голову над вопросом, как понимать это беспокойство из-за молчания Шарлотты. Ибо я очень мало знал старика и не имел ни малейшего представления о том, что творится у него на душе.

Я не мог понять, почему Ланквиц с таким нетерпением и тревогой ждет вестей от дочери, и уж тем более не догадывался, что возможна взаимосвязь между вопросом о Шарлотте и докладом, с которым она к этому времени уже выступила в Москве, — докладом по поводу результатов новейших исследований в Институте биологически активных веществ профессора, доктора медицины, доктора хонорис кауза Рудольфа Ланквица и его сотрудников, нет и нет, эта догадка даже не пришла мне в голову, как не пришла и догадка, что я снова глубоко оскорбил старика и что мысли его остались для меня скрытыми.