Киппенберг

Я, признаться, ждал худшего.

Харра, когда ему вдруг предъявили розовый скоросшиватель, отнесся к нему — как и следовало предполагать — с полным безразличием. Босков и я, мы оба, просидели с ним часа два, он изыскивал настолько закрученные формулировки, которые обволакивали технологический эффект такой дымовой завесой, что хотелось взять проект под защиту, но понять было невозможно.

— Вот теперь пустите-ка в ход свои связи, — сказал я, когда Босков собрался в путь с патентными предложениями.

Босков огрызнулся:

— Толстяк пусть опять побегает, а вы тем временем… Так оно всегда и бывает.

— Сдается мне, — сказал я, — вы встретите где-нибудь дядюшку Папста.

Папст уже успел сегодня позвонить мне домой еще до семи и снова, хотя и осторожнее, чем вчера, выразил свои сомнения.

— Вы и в самом деле твердо уверены? — спросил он с глубоким недоверием в голосе. — Я на одни экспериментальные работы кладу около года.

На сей раз я просто-напросто обрушил на голову дядюшки Папста кучу фактов.

— Благодаря математическому моделированию можно свести число экспериментов к минимуму, — так начал я, — оптимальные параметры аппаратуры и правила эксплуатации мы можем просчитать на машине. — Теперь я не давал Папсту и рта раскрыть. — Я даже могу привести вам один пример, когда у нас в ГДР благодаря моделированию сложного процесса с конкретной загрузкой удалось без особых усилий сэкономить полмиллиона капиталовложений. — И дальше в том же духе. Закончил я так: — Надо еще много раз добиться убедительных результатов, чтобы доказать целесообразность применения ЭВМ в химии прагматикам вашего типа.

Папст сказал, что он еще вернется к этому вопросу, сам же намерен прямо с утра начать борьбу за изменение сроков.

За этим последовали обсуждения со Шнайдером, Хадрианом и потом опять с Харрой. Леман получил указание быть готовым к непродолжительному изменению своих планов. Странным образом я все еще откладывал разговор с Вильде. Когда я наконец вызвал к себе Юнгмана, было уже около двенадцати, а я еще не выбрался поесть. Юнгман приготовил для меня бумаги; комментарий его звучал не особенно утешительно, и наконец я не выдержал:

— А теперь извольте внимательно меня выслушать: плохие карты мне и без вас известны так, что лучше не надо. От вас мне нужны козыри. И довольно ныть по поводу и без повода.

В дверь постучали, и я не поверил своим глазам: на пороге стоял доктор медицинских наук господин Кортнер, специалист-фармаколог и заместитель директора института собственной персоной.

— Ну и ну, — сказал я.

Уже более двух лет Кортнер у нас не показывался. Ни он, ни шеф из принципа в новое здание не ходили, разве что им надо было продемонстрировать иностранным гостям нашу ЭВМ. Кортнер с трудом скрывал свое возбуждение. Он поглядел на Юнгмана, поглядел на меня, он с превеликой радостью выставил бы Юнгмана из комнаты, но я не видел никаких оснований доставлять ему эту радость. Из вежливости я встал и предложил ему сесть и задвинул ему кресло прямо в подколенные ямки.

Юнгман был до такой степени ошарашен визитом, что, разинув рот, уставился Кортнеру в лицо и без зазрения совести принялся теребить нижнюю губу. Я снова уселся за стол и сделал любезную физиономию. Я должен был предвидеть этот визит. Харра и Шнайдер вели в старом здании переговоры с Хадрианом, и это не могло укрыться от глаз Кортнера, а ничто не вызывало в нем такой аллергической реакции, как контакты между старым и новым зданием. Он переводил взгляд с Юнгмана на меня и снова на Юнгмана, взгляд настолько раздосадованный, что сразу становилась видна вся неискренность его любезной улыбочки. Он хотел было заговорить, но тут зазвонил телефон.

— Прошу прощения, — сказал я и взял трубку.

На сей раз я был до того удивлен, что от моего «я слушаю» осталось только «я слу…», и прежде, чем продолжать, мне пришлось хорошенько откашляться. Ибо звонил сам Ланквиц. Не фрейлейн Зелигер с ее обычным «господин профессор желают поговорить с господином доктором Киппенбергом, я соединяю», а шеф собственной персоной. И было это так непривычно, что голос шефа прозвучал в моих ушах как сигнал тревоги. Впрочем, напряжение улетучилось сразу, едва Ланквиц спросил:

— Как дела, как поживаешь?

Голос его звучал мягко и нежно, в словах скрывалась тайна.

— А как может поживать соломенный вдовец? Одиноко и тоскливо.

— Тоскливо? — переспросил Ланквиц. — Может, тогда вместе поужинаем?

— А я как раз собирался пригласить вас сегодня вечером к себе. У меня еще сохранилось в погребах несколько недурных бутылочек.

— К чему тебе излишние хлопоты? — спросил Ланквиц. — Я решительно настаиваю на том, чтобы ты был моим гостем. И предложил бы Оперное кафе.

Представлялся очень даже неплохой случай, потому, что в моих ушах снова зазвучал голос Боскова: но вечно ждать я не буду. Я взглянул на Кортнера. Тот сразу понял, с кем я говорю, и в его глазах загорелось самое напряженное внимание.