Кир Булычев. Собрание сочинений в 18 томах. Т.11

– Вы, я вижу, читаете. Очень похвально. Вы вообще произвели на меня благоприятное впечатление. Мне даже хочется рассказать вам обстоятельства моей жизни. Тот, кто знает главное, имеет право знать второстепенные детали.

– Мне очень интересно, – сказал Павлыш.

– Я понимаю, вы заинтригованы. Что делает здесь профессор Ниц? Вам раньше не приходилось слышать мою фамилию?

– К сожалению, нет.

– Ничего удивительного. Я не обижаюсь. Но должен сказать, что, когда я перед отъездом посетил всемирный конгресс историков литературы, мое появление в зале было встречено овацией. Да, овацией. И я уехал сюда. У меня был выбор. Мне предложили стать профессором литературы в Марсианском университете. Меня приглашали заведовать литературными курсами на Внешних Базах. Но я выбрал стезю огородника. И пусть пожимают плечами мои коллеги. Растения всегда были моей любовью. Сначала справедливость. Затем растения. Вам понятно?

– Почти, – сказал Павлыш.

– До конца не могут понять друг друга даже очень близкие люди. Мы же с вами знакомы всего час.

– Так, значит, вы отказались от литературы? – спросил Павлыш.

– Да. И уехал сюда. Любое из предложений, которые сделала мне Академия наук, было выражением несправедливости. Я предпочел их удивить. – И профессор усмехнулся. Потом спросил: – Ну и как вам Тентетников?

– Кто?

– Тентетников. Могли бы вы предположить в свете всего, что мы знаем, что Улинька поедет за ним в Сибирь?

– Тентетников? – повторил Павлыш, чувствуя, что время от времени совершенно не понимает профессора.

– Так вы читали «Мертвые души» или не читали их?

– А… Тентетников?.. Как же, как же. – Павлыш лихорадочно пытался вспомнить, кто такой этот Тентетников. Собакевича помнил. Манилова помнил. Чичикова, конечно, помнил. И Коробочку с Плюшкиным. А вот Тентетникова…

– Я так давно читал, – сказал Павлыш виновато. – Так давно. Еще в школе. И совсем смутно помню Тентетникова…

– Так, – сказал профессор, пронзая Павлыша уничтожающим взором. – Конечно, в школе… давно. Вы не могли читать о том, как Тентетникова выслали в Сибирь, молодой человек. Не могли, потому что Гоголь написал эту главу за десять дней до смерти, а за девять дней он весь второй том «Мертвых душ» сжег. Так-то.

– Конечно, – вспомнил Павлыш. – Конечно. Простите, профессор.

Теперь он понял, кого напоминает ему профессор. Гоголя. Не такого элегантного, светского, что стоит на Гоголевском бульваре, а того, грустного, настоящего, что сидит у Суворовского бульвара. Да, да, конечно, Гоголь сжег второй том. Он был при смерти и попал под влияние священников.

Павлыш обрадовался, что память его все-таки не подвела.

– Значит, второго тома нет?

– Нет, – отрезал Ниц. – А теперь откройте книгу. Смотрите в оглавление!

«Том первый, страница три…» – было написано в оглавлении. «Том второй…»

– Вы, – сказал Павлыш, – вы нашли рукопись? И опубликовали ее?

– Почти, – ответил профессор. – Почти.

– Но как же вам это удалось?

– Что же, – сказал профессор, вгрызаясь в зеленое и явно кислое яблоко. – Можно рассказать. Главная черта моего характера – стремление к справедливости…

Профессор задумался, глядя прямо перед собой очень светлыми прозрачными глазами. Павлыш не торопил его.

– Меня всегда волновали проблемы исторической справедливости, – продолжал Ниц. – И всегда возмущало, если она заставляла себя ждать. Историческая справедливость – а в литературе ее действие наиболее обнажено – не всегда успевает появиться на сцене до закрытия занавеса. И если появляется, то порой может показаться, что она уже не нужна. И вот в таких случаях наш долг, долг потомков, помочь ей. Можно гнать и уничтожать писателя или поэта. Можно убить его. Но обязательно наступит день, когда его слова победят врагов. Это закон, аксиома. Знали бы мы что-нибудь о князе Игоре – одном из ничтожных князей рядом с такими гигантами, как Андрей Боголюбский или Владимир Мономах? Нет, не знали бы. А не исключено, что он с высокомерным презрением относился к жалкому писаке – автору «Слова о полку Игореве». Может, даже приказал казнить его, в княжьей своей гордыне полагая, что этот поэт его скомпрометировал. А вот оказывается, что «Слово» куда важнее для нас, чем дела и мысли князя. Что и остался он в истории лишь благодаря «Слову». На этом примере мы видим сразу и действие исторической справедливости, указавшей на действительное соотношение в системе «князь – поэт», и также ограниченность ее действия, потому что имени поэта она нам не подарила.

– Но я слышал… – начал Павлыш.