Кирилл и Мефодий

— Не прикидывайся дурачком! — повысил голос Захарий. — По крайней мере не со мной, мы слишком хорошо знаем друг друга. Ты ведь боролся против Игнатия, борешься и теперь... Может, это твои люди мешают нам?

Последние слова разозлили сиракузца. Опершись руками на сильные колени, он посмотрел легату в глаза и сказал:

— Все верно, владыка, я тебе мешаю, и мои люди тоже. Ты правильно понял, мы не разрешим вам сделать и сотой доли работы, порученной Николаем. Давай поговорим как мужчины, которые знают друг друга. За ту помощь мне ты тогда получил две мошны[48] шершавых номисм... Я себя защищал, во столько себя и оценил... Теперь защищаю патриарха и престиж константинопольской церкви. И оцениваю этот престиж в пятнадцать мошон. А ты во сколько?.. Говори, пока не вернулся Радоальд.

Предложение тут же успокоило обиженного Захария. Потерев лоснящийся от пота лоб, он лениво ответил:

— Что-то мне показалось, ты покупаешь только авторитет вашей церкви. А как же Фотий?

— Даю еще пять...

— Идет. Когда я получу все?

— Десять сейчас, остальные после собора.

Григорий Асбест поднял голову и хлопнул в ладоши. Через минуту в двери показался тощий священник.

— Пока десять!..

Тот развязал тяжелый мешок и достал необходимое количество денег.

После его ухода сиракузец наклонился к легату: А как быть с Радоальдом?

— Не больше десяти. И им рад будет, так деньгами сорит.

— Хорошо.

— И.., ни слова об атом.

— Ты меня обижаешь! — сказал Григорий.

Спускаясь по лестнице, он уже ругал себя за расточительство... Впрочем, ничего страшного, всего десять мошон. Даст, может, еще пять, остальные — себе. Не будет же он надрываться ни за понюшку табаку! Фотий вряд ли догадается подбросить ему деньжат. Эта мысль успокоила сиракузца, он заспешил домой, путаясь в подоле рясы. На следующий день второй легат удовлетворился восемью мошнами. По-видимому, он реже брал взятки, поэтому долго охал и вздыхал, укладывая их в суме. От него требовалось только не настаивать на зачтении папского послания, что не должно было затруднить его, ведь предводителем миссии считался Захарий, хотя его никто не назначал, а он сам присвоил себе такое право, но теперь это оказалось на руку епископу из Порто.

С тех пор как оба получили денежки, у них пропало всякое желание выходить, встречаться с кем-либо — а вдруг кто-то позарится на их добро. Радоальду дали восемь мошон, и он просто не знал, что делать от радости. Оправдание перед папой придумал тут же: они были изолированы, заперты в комнатах и жили, мол, под угрозой смерти... Но что скажет Захарий? Если он тоже будет молчать, дело ясное: сума тоже полна, и волей-неволей ему придется петь ту же песню. Вот и он никуда не выходит. Значит, и его подмазали, с тревогой подумал епископ из Порто, сколько же Захарий ваял? Хитрая бестия, наверняка больше хапнул, как минимум мошон десять — пятнадцать. Лопнуть можно от злости!.. Ну что ж, он предводитель, ему все-таки полагается больше — и тут внутренний голос епископа замолк. Большие затруднения начались, когда открылся собор. Им не хотелось уходить из комнаты. Они преодолели страх, лишь догадавшись часть мошон заткнуть за пояс, под рясу. При выходе епископы заметили друг у друга утолщение в области поясницы. В зале они, как наседки, сидели на своем богатстве с серьезным и сосредоточенным видом и думали только об одном — скорее бы вернуться к себе в комнаты. В перерывах не вставали с мест и, как истинные посланцы папы, не разговаривали с представителями ни одной из сторон, озабоченные, холодные и отчужденные... Прения, не волнуясь, пропускали мимо ушей. Защитников Игнатия почти не было. Сам он сидел в первом ряду, постаревший и мрачный, бесконечно удивленный градом обвинений, обрушившихся на его голову. Казалось, что говорят о другом человеке. Он не совершил и сотой доли того, что ему приписывали, но защитить его было некому. Легаты молчали, друзья будто сквозь землю провалились. Игнатий не видел в зале ни митрополитов старой Эллады, ни Георгия из Херсонеса, ни Иоанна и Киприяна. Присутствовало двое или трое его сторонников, но их голоса терялись в общем шуме. Игнатий пожалел, что явился сюда. Когда ему разрешили говорить, он долго не мог вымолвить ни слова. Все-таки старец взял себя в руки и слабым, дрожащим голосом произнес: