Кириньяга. Килиманджаро

Таким образом, вполне естественно, что отец моего отца и отец отца моего отца верили во всемогущество Нгаи. Затем явились европейцы, перебили всех животных, застроили саванны фабриками, а горы – городами, ассимилировали масаи и вакамба, и настал день, когда от всех созданий Нгаи остались одни кикуйю[1].

Именно среди кикуйю вышел Нгаи на последнюю Свою битву с богом европейцев.

* * *

Мой бывший сын склонил голову, вступая в мою хижину.

– Джамбо, отец мой, – сказал он. По всему было видно, что он, как обычно, чувствует себя неуютно в тесных стенах круглой постройки.

– Джамбо, Эдвард, – ответил я.

Он остановился передо мной, не зная, куда деть руки. Наконец сунул в карманы элегантного шелкового костюма.

– Я пришел проводить тебя в космопорт, – наконец сказал он.

Я кивнул и медленно поднялся.

– Пора.

– А где твой багаж? – спросил он.

– На мне, – сказал я и обвел жестом свое тускло-красное кикои.

– Ты больше ничего с собой не берешь? – удивился он.

– Больше ничего не понадобится, – сказал я.

Он помолчал, неловко переминаясь с ноги на ногу, как всегда, в моем присутствии.

– Выйдем наружу? – предложил он наконец, подходя к двери хижины. – Тут очень жарко, а мошкара просто донимает.

– Тебе следует научиться игнорировать ее.

– Мне нет необходимости ее игнорировать, – сказал он, словно защищаясь. – Там, где живу я, мошкары нет.

– Знаю. Там ее уничтожили.

– Ты так говоришь, словно мошкара была благословением, а не проклятием.

Я пожал плечами и вышел наружу, где пара моих кур старательно ковырялась в сухой красной земле.

– Превосходное утро, не так ли? – сказал он. – Я опасался, что сегодня будет так же жарко, как и вчера.

Я оглядел просторы саванны, преображенные в пахотные земли. На утреннем солнце поблескивали кукуруза и пшеница.

– Отличное утро, – согласился я. Потом развернулся и увидел величественную машину, припаркованную ярдах в тридцати: белую, изящную, хромированную.

– Это новая? – указал я на машину.

Он гордо кивнул.

– Я ее купил на прошлой неделе.

– Немецкая?

– Британская.

– А, ну да, – сказал я.

Самодовольство слетело с него, он снова стал неловко переминаться.

– Ты готов?

– Я давно уже был готов, – ответил я, открыл дверь и взобрался на пассажирское сиденье.

– Никогда еще не видел, чтобы ты так поступал, – заметил он, садясь в машину и включая зажигание.

– Как?

– Пристегивался.

– У меня еще не было настолько много причин избегать гибели в автокатастрофе, – ответил я.

Он принужденно улыбнулся и снова заговорил:

– У меня для тебя сюрприз.

Машина двинулась с места, и я в последний раз оглянулся на свое бома[2].

– Правда?

Он кивнул.

– Мы его по дороге в космопорт увидим.

– А что это за сюрприз? – спросил я.

– Если рассказать, то сюрприза уже не получится.

Я пожал плечами и не ответил.

– Мы поедем окольными дорогами, чтобы я мог показать тебе то, что хочу, – добавил он. – Кстати, ты в последний раз сможешь посмотреть на свою страну.

– Это не моя страна.

– Вот только не начинай снова…

– Моя страна полнится жизнью, – сказал я твердо. – Эта же страна закована в сталь и бетон или покрыта рядами европейских растений.

– Отец мой, – устало проговорил он, пока мы проезжали обширное поле пшеницы, – последние слон и лев убиты еще до твоего рождения. Ты никогда не мог видеть Кению полной диких зверей.

– Мог, – заверил я его.

– Как же?

Я постучал себя по голове.

– Вот тут.

– Это бессмысленно, – сказал он, и я почувствовал, как ему трудно сдерживаться.

– Что именно?

– То, как ты прощаешься с Кенией и летишь на какой-то терраформированный планетоид только потому, что хочешь воссоздать образ пасущихся животных.

– Я не прощался с Кенией, Эдвард, – терпеливо пояснил я. – Это Кения отвернулась от нас.

– Но это же неправда, – сказал он. – Президент и большинство министров из кикуйю. И ты это знаешь.

– Они называют себя кикуйю, – ответил я. – Это не делает их кикуйю.

– Они кикуйю! – заорал он.

– Кикуйю не живут в городах, построенных европейцами, – ответил я. – Они не одеваются в европейскую одежду. Они не почитают бога европейцев. И не ездят на европейских машинах, – добавил я целеустремленно. – Твой драгоценный президент всего лишь кехи – мальчишка, не прошедший ритуал обрезания.

– Если даже он и мальчишка, то ему пятьдесят семь.

– Его возраст не имеет значения.

– Но его достижения имеют. Он вдохновитель проекта Турканского акведука, обеспечившего влагой весь Северный Приграничный округ.

– Он кехи, который отдает воду туркана, рендилле и самбуру[3], – согласился я. – И что из этого приличествует кикуйю?

– Почему ты корчишь из себя упрямого старого дикаря? – раздраженно спросил он. – Ты учился в Европе и Америке. Ты знаешь, чего добился наш президент.

– Я так говорю именно потому, что обучался в Европе и Америке. Я видел, как Найроби превратился во второй Лондон, с пробками и грязью, а Момбаса стала подобием Майами со всеми опасностями и болезнями этого города. Я видел, как наши люди забывают о том, что значит быть кикуйю, и гордо величают себя кенийцами, словно Кения представляет собой нечто большее, нежели произвольные линии на европейской карте.