Киров

Участники экспедиции трудились до изнеможения — Сергей Миронович еще больше остальных. Он, как и все, голодал, похудел, пожелтел. Тем не менее выкраивал время на театры, концерты. Смотрел в Большом «Лебединое озеро», восхищаясь блистательной Гельцер, ходил в театр имени Комиссаржевской, в Малый. У Зимина слушал «Демона», в «Эрмитаже» — произведения Вагнера. В фойе театра имени Комиссаржевской, среди общих знакомых, Кирова и Лещинского увидел Сергей Есенин. Угадав в них людей необычных, спросил, кто они.

Оскар Лещинский проведал о столовой в одном из переулков на Сретенке. Столовая, неизвестно почему называвшаяся польской, манила к себе. Мало того, что ее отапливали, там кормили аппетитнейшим блюдом, картофельными котлетками в виде крохотных сосисок. Стараясь подольше глядеть на это блюдо, прежде чем съесть его, Лещинский, Киров и их друзья толковали о делах, о литературных новинках, о политике, о музыке, о будущем. Сергей Миронович был озабоченно-задумчив и очень молчалив. Улыбнется умной шутке, и все.

Иногда заходили к Оскару. Он жил не в «Метрополе», а поблизости, на Кузнецком мосту, у владельца музыкального магазина. Магазин закрылся, и владелец, спасая нераспроданное добро, всю огромную квартиру свою уставил роялями. Пробираясь между ними, попадали к Оскару. Его комната превратилась в склад. Ящики, набитые земляничным мылом, соседствовали с грудами пушистых дох, тулупов, медикаменты — с полевыми биноклями в кожаных футлярах. Однажды Оскар переполошил весь Кузнецкий, испытывая полученные для экспедиции мотоциклы.

В относительно короткий срок, месяца за полтора, участники экспедиции вырвали из арсеналов и складов все необходимое на сорок тысяч бойцов. Экспедицию снабдили и деньгами, часть которых предназначалась для зафронтового подполья. Советские дензнаки там не шли, и Кирову дали пять миллионов романовскими кредитками — царскими рублевками, пятерками, десятками. Все деньги спрятали дома у одного из участников экспедиции, разостлав банковские пачки под матрацем в кровати, прозванной «миллионершей». Эту «миллионершу» проклинали, потому что особо доверенные люди караулили ее, отрываясь от дела.

Новый год встречали у Бутягина, он жил с семьей на Страстной площади. Хозяйка ничем праздничным угостить не могла, но это было только лишним поводом для острот. Смеху на всех через меру хватало.

У Бутягиных накануне родилась девочка, она ле-‘ жала в бельевой корзине, заменявшей колыбель. Сергей Миронович то и дело подходил к малышке.

Это были последние часы в Москве.

Путь эшелонов лежал через Самару и Саратов. Уголь только снился машинистам, паровозы топили дровами, но и дров на станциях не хватало — валили, рубили придорожные сосны и березы. Иногда дорогу преграждали завалы. Состав останавливался. Дежурившие на тендерах вагонов красноармейцы припадали к пулеметам. Из-за бугров выскакивали бандиты. Их уничтожали или прогоняли огнем. Тогда растаскивали бревна, наваленные бандитами поперек рельсов.

В середине января 1919 года экспедиция прибыла в Астрахань, где находилось командование Каспийско-Кавказского фронта, которому подчинили XI армию. Здесь подтвердились наихудшие предположения Кирова.

Соединения и части, вошедшие в XI армию, долго сковывали превосходно оснащенные войска Деникина, истребляли его отборные офицерские полки. Но, не имея должной помощи извне, XI армия истощилась. Отряды и батальоны шли в бой с пятью-шестью патронами на воина. Зима, губительная для плохо обмундированной армии, принесла и эпидемию сыпного тифа. Сыпняк свалил десятки тысяч людей.

Некоторые воинские части остались с Серго Орджоникидзе в предгорьях Кавказа, остальные все более беспорядочно отступали, рассыпались по Калмыцкой степи, надеясь одолеть ее, найти приют в далекой Астрахани. В штабе фронта получили радиограмму, которую Орджоникидзе 24 января послал из Владикавказа в Москву, Ленину:

«XI армии нет. Она окончательно разложилась. Противник занимает города и станицы без сопротивления…»

Командованию XI армии Орджоникидзе телеграфировал:

«Мы решили умереть, но не оставлять свои посты. Если что-нибудь у вас уцелело, идите нам на помощь. Чечня и Ингушетия вся поднялась на ноги».

Эту телеграмму Киров уже не успел прочесть. С частью имущества своей экспедиции он на автомашинах выехал в Калмыцкую степь. Машины застревали в сугробах. Опрокидывались, попадая в рытвины. Глохли моторы, их отогревали, чинили. Метели, снега, бездорожье. Все равно вперед, к войскам.

Но увиденное не походило на войска. Толпы и вереницы в изодранных шинелях, кацавейках, рваных полушубках, домотканых бешметах. Тифозные и здоровые, бойцы и командиры, мужчины и женщины, старики и дети ехали на волах и лошадях или шли, брели, ползли и падали. Падали не вставая. Больные бредили Астраханью. Астраханью бредили здоровые. В ужасающей обнаженности открывалась трагедия советских людей, предпочитавших любые мучения белогвардейскому плену, — трагедия, в какой-то мере известная по «Железному потоку» Серафимовича.