Кишкодавка

Жать на тушки нужно было сильно и проворно. От неумелости ломило пальцы у новичков. У наторевших рыбообработчиков от чувства ловкости рук, гибких тел и легкого поверхностного дыхания, загонявшего в кровь избыточный кислород, рождалось эйфорическое желание стремительного натиска. Самые лихие в азарте давили не только кишки, но и, с трудом, собственные порывы рвать кишки зубами. Метать их в стороны, тряся головой, как кошка.

Это, как скакать под гору по камням – несёт тебя все быстрее и быстрее. До перелома ноги.

А ведь метать кишки в сторону нет никакой необходимости. У кишок есть своё место. Их нужно выстреливать в специальный жёлоб и только. Кишки из желоба медленно, точно радужные крахмальные комья, смывает непрерывно бегущей водой в трубы, проводящие и извергающие отходы рыбообработки на нижний конвейер, несущий слизистые ручьи к специальному бункеру-накопителю.

Меж рыбой и людьми метался некто Сепаратист. Он метался от ведра с горячей водой, куда окунал руки время от времени, смывая склизлый налет, мешавший цепко хватать рыб, к – конвейеру. Сепаратист – не то сторонник некой Народной Республики, не то противник, ловко скрывшийся на дружественной сепаратистам территории величайшего из соседей. Он жилист, темпераментен, неутомим и вездесущ. Первым вызывается на любой «песчаный карьер». В перерывах между работой плетет корзинки из упаковочной волокнистой тесьмы на манер того, как истомившиеся бездельем больные, идущие на поправку плетут из капельниц кулемистых человечков. (Говорили, правда, что занятие это для него не беспечно и не бездельно – он своих «человечков» весьма успешно продает).

Сепаратист виден и слышен отовсюду, как козел в овечьем стаде. Во всяком случае, ему этого хочется. Бывает зол и агрессивен. Но вместе с тем вдруг ни с того ни с сего – добр, отзывчив и уступчив. Легко может выполнить за другого работу: схватить и поднять, взять и унести… Но чтобы все видели! Артистическая натура с комплексом превосходства.

Иоганн сразу ухватил его манеру на кишкодавке. И дело пошло.

Его зеленые глаза были пристальны, зорки в работе. Они выхватывали отдельных безжизненных рыб в потоке прочих. Им вторили руки.

Ее глаза – огромные, фарфоровые, голубые навыкат, как любил граф Толстой, обладавший противоположной лепкой глубоких глазниц – не мигали, остановившись. Не тревожились и оставались равнодушны. И в миг удачной хватки, и в тот миг, когда вырвавшаяся из брюшек масса брызгала на щеки девушки и окружающих ее рыбообработчиков, оседая мутными капельками, повисавшими студенисто. Глаза были невинно тихи и бестрепетны даже в моменты железного грома, лязгом оглашавшего пространство цеха, от пола до потолка, ажурно изукрашенного монтажными балками, системами вентиляции, инженерными сооружениями и прекрасными лампами медицинского немецкого света, обманывавшего человеческий мозг иллюзией не проходящего дня.

Гром и разрозненные крики прилетали от «пеньков». «Пеньками» называли рыбообработчиков, занятых на «выбивке». Они поднимали в воздух металлические противни с замороженной рыбой, и с грохотом обрушивали их на пни, точнее – чурки деревьев различных пород. Рыба вылетала брикетом и поступала на упаковку.

Едва ли японские рыбообработчики могут похвастать подобной хваткой и навыками в деле выбивки! Во-первых в Японии мало лесов, а следовательно и пеньков, а, во-вторых… Да хватит и «во-первых» для того, чтобы поискать иные технологии брикетирования! Не громыхать и не восклицать. То матом, то просто молодецки.

Если кто-то заорет вдруг сейчас, что, мол, и у японцев то же самое, сторонникам технологического прогресса остается только в пол плюнуть. Тем более так – вдруг – крик не проверишь. Но, если и в самом деле – так же, то… и японцы – черти крашеные. Если хоть один культурный японец содит противнем о пень, а остальные молчат и не пеняют ему, попрекая отсталым пнем, то и все они ни хрена не стоят в мире будущего и настоящего. И нечего тогда кичиться урбанизацией и техногенностью процессов своей японской жизни.

Иоганн надеялся на японцев и не верил, что они не изжили пережитки ручного механистического бездушного труда. По его понятиям такой труд, минуя обезьяну, превращал человека в мельницу.

– Превращают в животных! – Не выдержал как-то сдержанный Валентин, бывший дирижер военного оркестра, превосходящий по импозантности Р. Паулса (хотя, куда уж импозантней? а вот…). Был он обычно сдержан и весь его скрытый темперамент проявлялся лишь тогда, когда он проносился вдоль конвейера от конца его к началу с ведром необработанной горбуши. С такой стремительностью и с такой осанкой (откинув ведро в сторону и заведя остро плечо вперед), с таким отбросом гордой головы, точно тореадор – на бой с взбесившимся быком. С обломком шпаги, но с благородным сердцем. Возможно, голову приходилось отбрасывать и в противовес увесистому ведру.

– Нет! – Не согласился с ним Иоганн, не давая шансов своим товарищам по цеху, не позволяя им встать вровень с вольными животными. – В рабочий скот!