Кишот

Он так и не смог убедить себя в этом. С Сестрой происходило что-то очень плохое, он слышал это в ее голосе во время каждого разговора, но понимал, что она еще недостаточно доверяет ему, чтобы поделиться.

Он рассказал ей о Кишоте, о том, что его герой – стареющий телевизионный фанатик, влюбившийся в незнакомую женщину. Сестра хохотала.

– Приятно слышать, что ты не утратил способность смеяться над собой, – сказала она.

Брат тут же начал возражать ей привычными писательскими фразами – это не я, а полностью выдуманный персонаж и т. д., – но она остановила его.

– Пожалуйста, не надо, – попросила Сестра. – Я хочу думать, что ты можешь смеяться над собой. Это поможет мне полюбить тебя чуточку больше.

Он не стал рассказывать ей о Женщине-Трамплине и о том, что он наградил выдуманную полусестру Кишота ее заболеванием и провел по тем же кругам медицинского ада, что когда-то прошла она. С подобными признаниями лучше повременить. Возможно, сильно. Брат был почти уверен, что Сестре будет трудно воспринять это.

(“Если в семье родился писатель, конец семье”, – сказал когда-то Чеслав Милош.)

Они искали новую дорогу друг к другу. Однажды они поговорили очень зло, всем известный взрывной темперамент Сестры явил, быть может, в последний раз, свою полную разрушительную силу, но даже эта вспышка ярости, размышлял потом Брат, была вызвана живущей в Сестре любовью: она злилась на Брата за слишком долгое молчание, за годы, понадобившиеся ему, чтобы решиться на воссоединение, ведь на все это время он украл у нее семью. Его появление с намерением восстановить разорванные семейные связи она считала крайне запоздалым, и в сердцах назвала его человеком, не способным любить, в принципе не способным чувствовать, и вообще – четко артикулировала она в своей манере “немного Элиза Дулитл, немного Елизавета Вторая” – полным засранцем. – Ты вообще понимаешь – если ты в принципе способен понимать чьи-то чувства, – что значит представлять себе, что у тебя есть старший брат, которому ты можешь доверять, на которого, если надо, можешь опереться? Не переживай, вопрос риторический, ответ мне давно известен. Разумеется, ты и близко на такое не способен, ты был слишком занят своими шатаньями по чертову Нью-Йорку и фантазиями об этих треклятых шпионах. А знаешь, кем на самом деле был Джеймс Бонд? Специалистом по птицам Ямайки, чье имя Ян Флеминг украл для своего агента 007. Черт возьми, по-моему, отличная характеристика для тебя самого. Секретный агент – точнее, тот кто пишет о секретных агентах – на деле оказался всего лишь отличным орнитологом. А что вы можете сказать о нем как о человеке? Как человек он не так хорош.

Сестра сделала небольшую паузу и прочистила горло. За этим последовала обличительная ария Леоноры из бетховенского “Фиделио” (“Abscheulicher!.. ” – “Мерзавец! Куда ты спешишь…”) Он бессердечный монстр, сообщила она ему; неужели он действительно такой урод и не способен понять, как коротка на самом деле человеческая жизнь и что недодать кому-то заслуженной любви – преступление против самой жизни! Да нет, именно что не способен, это выше понимания монстров, уроды такого не понимают, они копошатся в своей грязи и поднимаются только, чтобы убить прекрасное или то, что при должном обращении способно превратиться в прекрасное. Они никогда не были особенно близки, кричала Сестра, но если бы он выразил хоть малейшее желание стать с ней ближе, она бы с распростертыми объятьями бежала к нему навстречу! Но вместо этого он несправедливо обвинил ее в финансовом преступлении, вместо этого была пощечина, вместо этого были все эти годы, что он пропадал черт-те где, гордый и без тени раскаянья – это нельзя простить. Но несмотря на все это, она иногда – да нет, часто! – говорила себе: Ты сможешь! Сможешь простить непростительное, сможешь преодолеть непреодолимое, пусть он только придет, склонит голову у меня на пороге и скажет, что наконец-то, через много лет, прожитых в ослеплении собственным идиотизмом, я понял, как дурно поступил, понял, как больно тебе было потому, что я был несправедлив, теперь я вижу правду, и правда в том, что я виноват и что я полный засранец, и сейчас, стоя на твоем пороге со склоненной головой, этот засранец просит у тебя прощения. Это все, что ему надо было сказать и сделать. И вот теперь он на самом деле делает и говорит это, но слишком поздно, он слишком долго упивался своим идиотизмом, чтобы ее злость на него вот так взяла и прошла. Ему лучше просто повесить трубку и отвалить, никогда больше не слышать ее голоса, пусть между ними навсегда будет тишина, потому что она привыкла к этой тишине, а для примирения слишком поздно. – Нет. – Ей бы все же не хотелось заканчивать общение на такой ноте. – Он может перезвонить ей завтра. Сегодня она уже достаточно сказала.

Вот так вот.

Выдав свою тираду, Сестра осталась совершенно без сил.

– Мне пора, – просто сказала она и повесила трубку.