Кислород

За столиком у кухонного окошечка правил бал Кароль, окруженный кучкой молодежи, юношей и девушек — почитателей культуры, которых разноликий шарм старого писателя притягивал, словно пламя свечи — мотыльков. На коленях у него сидела одна из официанток (девушек сплошь высокообразованных), но, приметив Ласло, он легонько столкнул ее, встал, разминая затекшие ноги, и сжал драматурга в объятиях.

— Ты изменился, — сказал он, слегка отклоняясь назад, чтобы получше рассмотреть друга.

— Даже в моем возрасте, — рассмеялся Ласло, — я все еще расту.

— В твоем возрасте, — передразнил его Кароль. — Мальчишка!

Он повернулся к сидящим за столом.

— Вот кто настоящий творец. Позвольте представить мэтра Ласло Лазара и его преданного спутника, герра Энгельбрехта.

Заказали еще море вина. Для Ласло освободили место на скамье, и он получил свою долю почитания, такого искреннего и душевного, что поневоле спросил себя, что же видела в нем эта молодежь, или ей казалось, что видит. Это кружило голову. Даже теперь, спустя столько лет, ему трудно было связать то, над чем он работал в тиши кабинета и что казалось ему таким личным, с приемом, какой ему оказывали в подобных случаях. Неужели он действительно был им интересен? Что он мог им дать? Но для серьезного разговора было слишком шумно, к тому же Анжела, женщина, формам которой Энгр, несомненно, отдал бы должное, подняла их на ноги.

— Вы что, разучились танцевать? — кричала она. — Или хотите заговорить друг друга до смерти?

И они пошли танцевать, пятьдесят человек или даже больше, сбившись в кучу в жаре и в дыму. Ласло оказался нос к носу, бедро к бедру с женщиной арабской внешности, настоящей красавицей с таким суровым выражением лица, что дух захватывало. Кароль раскачивался из стороны в сторону с царственной Анжелой, а у Курта, двигавшегося в своей очаровательной, мягко сексуальной манере, не было отбоя от партнеров обоего пола и самых разнообразных убеждений. Играли два аккордеониста — Ласло часто видел, как они играют в метро; дети Чаушеску или Хоксы, они коротали дни, перебегая из вагона в вагон, одним глазом всегда следя, не приближается ли полицейский патруль, а одним ухом — за криком «Газеты!». Они сыграли несколько вещей Пиаф — «Джонни», «Толпа», «Под небом Парижа», — а потом цыганскую музыку. Цыгане! Они знали, чего хочет публика, а в такой вечер любой музыкант мог растрогать толпу до слез или ввергнуть в неистовство. Это изматывало, но останавливаться никто не хотел. Зачем останавливаться, когда еще осталось пиво, и вино, и ром? Зачем останавливаться, если еще играет музыка?

В пять утра Анжела решила, что уже хватит. И, особенно не церемонясь, быстро очистила бар от публики, хотя некоторым любимчикам было позволено посидеть еще, выпить кофе и отдышаться. Ласло, Курт и Кароль ушли в числе последних, остался лишь безмятежно напившийся англичанин, который, судя по всему, жил в баре и, наверное, надеялся, что вечеринка вот-вот чудесным образом возобновится.

На улице трое друзей встали под деревьями пешеходной аллеи в центре бульвара и принялись глотать прохладный воздух, словно воду из-под крана. Ласло запрокинул голову, упиваясь зрелищем всплывавшей в небе огромной жемчужины утра.

— Зыбкое счастье? — спросил Кароль.

— Зыбкое счастье, — согласился Ласло, стирая текущие по щекам слезы и чувствуя себя донельзя глупо.

— Когда-то, — сказал Кароль, — я мог запросто обойтись без сна. «Белая ночь» была для меня обычным делом, но сейчас…

Они нехотя распрощались. Загрохотала, опускаясь, шторка витрины «Лё Робинэ». Курт с Ласло казались последними людьми в городе, кто еще не вернулся в свое жилище.

— Домой? — спросил Курт. И, видя, что Ласло заколебался, добавил: — Давай вернемся, перекусим, отдохнем, и часа через три-четыре позвоним им. Если они гуляли всю ночь, то вряд ли обрадуются, если мы их разбудим.

«Ситроен» — вожделенный фиолетово-серебристый «ДС23 Паллас» Ласло — стоял перед charcuterie[75] на бульваре Вольтера, Ласло сел за руль, и они поехали на юг, мимо Июльской колонны и через реку, где под мостами прятались последние синюшные ночные тени.

Дома они выпили свежеприготовленного кофе и вдоволь посмеялись, строя догадки — чем абсурднее, тем лучше, — как провели эту ночь Гарбары. Потом Ласло пошел в спальню, скинул одежду, надел банный халат (летом эту роль выполняла японская юката[76]) и направился под душ. Едва он успел хорошенько намылить голову, как в дверь заглянул Курт. Ласло вытряс из ушей пену и выключил воду.

— Что случилось?

— Лоранс. На автоответчике. По-моему, тебе стоит послушать.

Завернувшись в полотенце, Ласло поспешил в кабинет и, капая на паркет, принялся ждать, пока Курт перемотает кассету. Сообщение было искаженным и практически неразборчивым, но это не мешало расслышать отчаяние в ее голосе. Ее словно уносило прочь бурным течением, не давая закончить фразу. Что-то случилось или должно было вот-вот случиться (наверняка сказать было нельзя). Что-то действительно очень плохое.

— Во сколько она звонила?

Курт посмотрел сначала на экран на телефоне. Потом на свои часы.