Кислород

Что же еще оставалось делать? Вернувшись, Ласло обнаружил, что он прощен, понят, любим по-прежнему — Одиссей с налитыми кровью глазами, а соперников разгонять не нужно. О своих приключениях он поведал все, что можно было поведать, не подвергая риску ни слушателя, ни себя, и ответил на те несколько вопросов, что задал ему Курт. Ему даже подумалось, что он был бы рад упрекам. Такая щедрость, такое великодушие слегка его обескуражили. Заслужить такое доверие! Не слишком ли он легко отделался? Но, взяв лицо молодого человека в ладони и вглядевшись в него в поисках какой-нибудь задней мысли, невысказанного сомнения, он не нашел в его глазах ничего, кроме сияющей чистотой глубины, той части улыбки, за которую отвечает взгляд.

В первую ночь после своего возвращения Ласло проспал тринадцать часов и, проснувшись, почувствовал, что его жизнь изменилась. Он казался себе другим человеком. Он сбросил старую кожу, обнаружив, что даже на пятьдесят девятом году жизни можно по-прежнему упруго отвечать на выпады судьбы.

На следующий вечер щербатая луна поднималась над городом, подчиняясь доносившимся до нее ритмам. Был праздник музыки, и все бары, все кафе, большие и маленькие — французские, бразильские, арабские, русские, вьетнамские, даже те безымянные забегаловки на боковых улочках, где вечер почитается удачным, если продано полдюжины стаканов мятного чая или бутылочек rouge[71], — вдруг закипели музыкой и танцами. Духовые оркестры, фламенко, напевающие вполголоса черноглазые певицы, все виды барабанов, какие только можно вообразить. Чтобы потанцевать, не нужно было никуда идти — достаточно найти свободное место на тротуаре и начать раскачиваться в такт. К десяти вечера многие улицы стали непроезжими, но никто не жаловался. Полицейские держались поодаль, припарковав машины там, где их не было видно, курили и дразнили своих собак. Словно праздновали конец войны, только неофициально, как будто каждый выиграл свою собственную войну, личную войну против личного врага, став — по крайней мере на одну ночь — победителем после долгой кампании.

Для Ласло, который вместе с Куртом продирался сквозь толпу на улице Оберкампф[72], оставалась лишь одна тревожащая его вещь, последний камушек в башмаке. Пока его не было, звонила Лоранс Уайли, сказала, что хочет его видеть, что он ей очень нужен, а потом, узнав, что он в отъезде, жутко разозлилась и совершенно вышла из себя. По возвращении он несколько раз пробовал дозвониться до нее, но смог поговорить только с автоответчиком, и звук ее голоса, выводящий «говорите-после-сигнала», показался ему до боли пронзительным. Было невыносимо видеть, как судьба ломает такую женщину, невыносимо, несправедливо, неправильно. В последнем сообщении, которое он оставил в этот день после обеда, он попросил дождаться его дома. Он к ним зайдет. Они откроют бутылку вина. Посидят, потом пойдут погулять. Будут делать все, что захочется.

В глубине души он надеялся поделиться с ними своей новой энергией, новой верой. Вновь обретенным мужеством! И если бы ему удалось вытащить их сегодня куда-нибудь, они наверняка бы принялись вытанцовывать вальс — они любили танцевать и были такой парой, что другие танцоры останавливались, чтобы ими полюбоваться, — а потом вспомнили бы шутки и легкость прежних дней, и их бедные израненные сердца отогрелись бы.

Дойдя до улицы Сен-Мор, они протиснулись сквозь ряды музыкантов маленького оркестра, игравшего сальсу, и пошли дальше — на улицу Дегерри, где несколько минут кряду барабанили в дверь квартиры Уайли. Ласло пожал плечами, но уже начинал волноваться. Куда, черт возьми, они могли подеваться?

— Давай зайдем в «Лё Робинэ», — предложил Курт. — Если они вышли выпить, то рано или поздно туда заглянут.

И они вернулись назад к музыке, к улицам, до сих пор хранящим дневное тепло, и проложили себе путь к находившемуся поблизости бульвару Менильмонтан, где затерявшийся среди закусочных и кондитерских «Лё Робинэ», сверкающий фонариками, словно объятый пламенем кораблик, служил сценой для еще одной импровизированной вечеринки. По правде говоря, его можно было назвать баром лишь с большой натяжкой: десяток столов, изогнутая comptoir[73] слева от двери, тесная, полная пара кухонька в заднем помещении, но, несомненно проигрывая в размере и удобстве, он выигрывал в качестве и, по всеобщему мнению (глашатаями которого были дотошные в таких вопросах гуляки и завсегдатаи баров Одиннадцатого округа), превосходил всех своих конкурентов.

— Ласло!

Его окликнула Анжела — la patronne[74], махая рукой со ступеньки рядом с прилавком, со своего капитанского мостика. Ласло пробрался к ней, и они поцеловались.

— Ты видела Лоранс? Или Франклина?

— Не видела уже целую неделю, — сказала она. И добавила: — Не ты один их ищешь.

Она указала в дальний конец бара. Вон тот господин — Как-там-его?