Кислородный предел

— Кому платить? — опять не то зевнул, не то простонал Сухожилов. — Российскому, прости господи, обществу? А что до Страшного суда, боюсь, его не будет. Потому что знаешь, почему он страшный? Страшный — это когда не перед кем отвечать. И никто тебе не скажет, прав ты или не прав. Никто не назовет твое деяние грехом или подвигом. Делай, что хочешь. Ты сам — мерило всех вещей и позволяешь себе все, что готов позволить. И никто тебе не скажет, ты урод или нет. Эй кто-нибудь! — крикнул Сухожилов. — Я урод? О! Молчание. Про «адвоката дьявола» слыхал? При всех средневековых церквях-монастырях цивилизованной Европы была предусмотрена такая особая должность. Когда кого-либо из проживших безгрешную жизнь прихожан собирались причислить к лику святых, этот самый адвокат собирал все улики, что могли бы воспрепятствовать канонизации. Мол, какой же из него святой, если пил, не просыхая? Выходил на большую дорогу? А на прачек на реке кто пялился украдкой, изнывая от вожделения, — вот у меня и свидетели есть, рыжая Берта, крутобедрая Гретхен, и они утверждают, что пялился. И вот если хоть малейшее пятнышко на репутации потенциального святого обнаруживалось, если где он потрафлял греху в себе, то не видать ему канонизации как собственных ушей. Ну, то есть никакого адвоката не было — был только обвинитель. Совершенно другая система координат. На протяжении тысячелетий человечество жило с комплексом невытравимой, неснимаемой вины перед Богом, всевидящим и карающим. С сознанием того, что человеческое тело — вместилище греха, а душа — клубок терний. В системе строжайших запретов — не смей, не прикасайся, не тронь. Все однозначно и все неподвижно. Ну а что, допустим, даже если и убийство. Вон Пушкин — наше все, — он убивал. Хотел убить. Страстно. С пулей в брюхе лежал, снег кусал, но все целился в Дантеса. Убивать-то, может быть, и можно, позволительно, иной раз выбора другого нет. Весь вопрос лишь в том, за что. А за Наташеньку свою, за Гончарову. А другие — за веру, царя и отечество, без стенаний и с предсмертным хрипом выдавливая из своего нутра только благодарность. А сейчас за что? За вот этот заводик? За Байкальский целлюлозный? За прожиточный минимум? Если нет Гончаровой, то тогда за кого? За себя самого. А на хера я сам себе? Чтоб иметь вот этот заводик и прожиточный минимум? Чтоб наслаждаться жизнью? А я нанаслаждался — хватит. Вот у меня все есть, и я ничего не хочу. Смотри, весь этот современный пиетет перед личностью, перед спасением рядового Райана, он не привел к изначально заявленному результату — к снижению количества невинных жертв, посланных на верную смерть солдат, ни за что пострадавших женщин, детей и так далее. Количество трупов осталось таким же. Просто если раньше эти жертвы приносились Петербургу, который только на костях и может быть построен, империи Российской, Николаю Второму, Христу, то теперь они приносятся частному лицу, а я, к примеру, этого частного лица не то что не боготворю — вообще его не знаю. Ради частного лица никто не готов умирать — пусть лучше сдохнет другое частное лицо, а не я. И повсюду этот вопль — не я, не я, не я. А мне надоело «не я». Эх, как же мне скучно, тошнотворно скучно, Разбегаев. Вопрос лишь в том, во имя чего умирать. А я совсем, совсем не знаю. И вот тут мне становится страшно.

9. Схлестнулись

Бежит вдоль бесконечного кирпичного забора Сухожилов, выгадывая место побезлюдней, побесшумней, в котором можно перелезть. Встает, цепляется, подтягивается, и вот уже он в парке специальных средств, в дурную бесконечность попадает, где на прожаренном асфальте черном — ряды машин пожарных новеньких, оранжевые джипы с мощными, в половину человеческого роста, рифлеными колесами, с горизонтальной синей полосой по борту, с шипастой «розой ветров» МЧС на капотах, дверях.

Кипит работа, механики в тужурках синих форменных свои машины прихорашивают, надраивают стекла, начищают зеркала, а на площадке травяной неподалеку игра кипит без поддавков, взлетают вверх пружинистые мокрые мужицкие тела и вертикально поднимаются над сеткой могучие, облитые железом мышц, коричневые руки; подача мощная идет «под заднюю» и точно в угол — всей силой от предплечья до запястья, — и кто-то мчится отражать, ныряет рыбкой, падает, но достает и в воздух поднимает мяч, и встречная, обратная тут начинается атака, и снова посылается над сеткой желтая комета, и ловкий сильный парень, взмыв, зависнув на мгновение в воздухе, наотмашь пробивает блок под одобрительные возгласы, раскат рукоплесканий; другой — под поощрительные крики знатоков — напротив, скорость гасит, меняет направление полета, искусно подправляет, выискав никем не занятый участок, неприкрытый уголок. И новые команды, по периметру площадки встав, нетерпеливо своей очереди дожидаются.

— Э, э, мужик, ты что, откуда тут? Нельзя здесь вообще-то.

— Парень, ты кто?

— Спасатель тоже, кто еще? — им отвечает Сухожилов.

— Не понял?