Кисмет

Анна колеблется, ее усталый и напряженный мозг пытается разгадать его намерения — зачем ему полная нередактированная запись интервью. Она соглашается, что напортачила, что нужно все исправить, пусть он только даст ей двадцать минут. Стюарт пучит глаза, словно не верит, что она еще пытается торговаться.

— Нет, Анна, — улыбается босс. Он выглядит почти довольным, и у Анны мелькает мысль, не задумал ли он это с самого начала, не являлось ли ее повышение изощренным способом загнать ее в теперешнюю ловушку. — Кредит доверия исчерпан. Править будем вместе и прямо сейчас. Пожалуйста, открой расшифровку.

Анне ничего не остается, как взять мышь, открыть на рабочем столе папку «Сахина» и файл «Расшифровка». Затем она отъезжает на стуле назад, чтобы дать место Стюарту, который подкатывается к столу Анны. Девушка смотрит через плечо начальника, как тот читает нередактированную запись, чувствуя себя так, словно он проникает прямо в глубоко личное, постыдное содержимое ее головы. Кроме того, разговор на повышенных тонах привлек внимание сотрудников: секретарша Джессика и Бен из спортивного отдела, очевидно удивленные таким грубым нарушением общепринятых правил, проходя мимо, кидают на Анну любопытные взгляды.

— Мать честная, — восклицает Стюарт, — и это ты называешь «довольно мила»?

Анна видит, что он читает фрагмент, где Сахина обвиняет ее в представительстве интересов «Брайтлинга».

— В записи это кажется жестче. Надо было слышать ее.

— Она намекает, что ты не настоящая журналистка.

— Ну… может, была пара неприятных моментов.

— Да нет, наоборот, это хорошо. Пока что это лучший эпизод. Тебе следует начать именно с этого.

— С чего? Но она…

— И вот это, насчет правительства. «Любой большой бизнес зиждется на лести». Она сказала, это можно использовать?

— Да-а… Сказала, можно.

— И не говорила, что нельзя?

— Нет. Вроде бы не говорила.

— Хорошо, — заключает Стюарт. — Эту фразу тоже возьмем. Можно вынести ее в заголовок. Итак, вот что мы сделаем…

Он берет распечатку статьи и принимается калякать на ней, по ходу дела объясняя, какие вносит изменения: в первую очередь необходимо избавиться от упоминания о путешествии по пустыне, от описания офиса, от рассказа о детстве в Пакистане и особенно от критики «Кисмет» и других корпораций. Известные истории надо затронуть, но снять налет иронии, представить их как факт. Затем Стюарт изображает две большие загогулины вверху страницы и дает указание начать статью с того, как Сахина обвиняет Анну в непрофессионализме, после этого привести слова о том, что правительственные чиновники лишены вкуса; он даже пишет вариант первой фразы: «Сахина Бхутто известна своей враждебностью по отношению к журналистам, но, возможно, впервые…» Готовую отшлифованную статью он велит прислать ему через час, и тогда в три он представит ее «Брайтлингу». Затем Стюарт встает и, качая головой, уходит, не утруждая себя тем, чтобы вежливо закончить разговор, и даже не взглянув на провинившуюся сотрудницу.

Анна берет распечатку и чувствует, что за ней наблюдает весь офис. Она поднимает голову и получает доказательство внимания коллег — не их взгляды, конечно, а то, как все они внезапно принимаются за дела, торопясь скрыть свое любопытство.

Нет времени жалеть себя. Или обсасывать то, что сказал Стюарт. По сути, вообще ни на что нет времени; у нее только пятьдесят минут — этого едва ли хватит, чтобы внести все правки. Но новые дорогие сапоги сияют, как символ финансовой ответственности — или финансовых рисков, — а также свидетельство того факта, что единственный выход — приступить к работе. Извилистые предложения со множеством придаточных, образующие периоды и закольцованные, те самые, которые она долго оттачивала, в одно мгновение удалены, словно их и не существовало. На их месте зияет пустота, и, чтобы связать воедино оставшиеся островки текста, Анна прибегает к единственному инструменту, который в условиях цейтнота может применить ее одурманенный мозг: коротким, куцым, бесцветным фразам и неизбежным штампам. Она пишет, что Сахина славится тем, что «не выносит глупости», «пленных не берет» и любит «пускать лис в курятник». Эти пустые слова льются без всякого стеснения, вообще не затрагивая ее чувств, просто ради отвлеченной цели выполнить работу. Она прерывается всего однажды, чтобы выпить стакан воды, и проходит на кухню и обратно, не встречаясь ни с кем взглядом, в туннеле собственной сосредоточенности.