Kiss. Демон снимает маску

Война за независимость Израиля стала следствием другой, более ранней войны — Второй мировой — и ужасающего плана немецких нацистов стереть евреев с лица Европы, а потом и всего мира. Родители моей матери были венгерскими евреями, и ее детство прошло в Венгрии в 1920-1930-е годы. Когда ей было четырнадцать, ее отправили в концлагерь, где она видела, как ее родных уничтожают в газовых камерах. В лагере она стала парикмахером жены коменданта, что спасло ее от многих ужасов, которым подвергались другие евреи. Пережив это страшное время, по окончании войны мама отправилась в Израиль. Думаю, инстинкт выживания у того поколения был так силен, что после лагерей они были уверены, что ничего плохого с ними больше случиться не может, и не боялись уехать в эту новую, незнакомую страну.

Израиль был совсем молодым государством, всего на год старше меня, и его существование все еще оставалось под большим вопросом. Но мне все это было неведомо. Война являлась 14 такой естественной частью моей повседневной жизни, что я не мог отделить ее от других аспектов своего существования. Например, я помню, как мой папа Иехиль (он же Фери) Витц — человек впечатляющего роста, под два метра, — приходил по выходным со своим автоматом и клал его на кухонный стол. Линия фронта пролегала в восьмидесяти километрах, и все — каждый мужчина и почти каждая женщина — служили в армии. Ни для кого не было исключений. Если ты жил здесь, ты служил.

Автомат на столе — одна из немногих вещей, которые я помню об отце, потому что он редко находился рядом. Я вспоминаю, что он был огромным, сильным человеком с огромной сильной харизмой. На память приходит одна яркая сценка. Как‑то у нас завелась мышь, и однажды она пробежала по комнате и забралась под диван, так вот я помню, как отец приподнял диван и, придерживая его сбоку одной рукой, другой рукой попытался прогнать мышь. Я не мог поверить своим глазам. Человек может поднять диван? Я ничего подобного раньше не видел. Это казалось невозможным.

В раннем детстве, где‑то в три года, я переболел полиомиелитом. В какой‑то моменту меня отказала вся нижняя часть тела. Доктора испугались, что мое состояние может ухудшиться, и отправили меня в больницу. В больнице меня посадили на карантин. Я лежал в полной изоляции, и, когда меня приходили навестить родители, им приходилось разговаривать со мной через закрытое окно. Почему‑то уже в таком раннем возрасте я остро чувствовал, что такое хорошо и что плохо, и знал, что ходить в кровать под себя — это плохо. Мать рано приучила меня к горшку. Она показала мне туалет и объяснила, зачем он нужен. В то время в Израиле еще не было памперсов, и я быстро усвоил, что кровать — для сна, а туалет — для других дел. Это было совершенно ясно. В больнице, в палате, мне приходилось вставать с кровати и идти в уборную. Я капризничал, плакал и снова капризничал. Я знал, что мне нужно дойти до туалета. Я знал, что любое другое решение этой проблемы будет неверным. Но медсестры не приходили, и мне как‑то удавалось вылезти из детской кроватки и сходить на пол, держась за край кроватки. Потом приходила медсестра. Когда мне требовалась помощь, медсестру было не дозваться, но как только на полу появлялись какашки, она сразу же приходила и начинала орать на меня, не понимая, почему я вылез из кроватки. И тут же врывалась моя мать и начинала кричать на медсестру за то, что та мне не помогла. «А вы что от него хотели? — говорила она. — Чтобы он под себя ходил? Он хороший мальчик. Он все понимает». В ее глазах я все делал правильно.

Я всегда оставался одиночкой, хотя у меня и были друзья. Я проводил время в одиночестве, наблюдая, познавая мир вокруг себя. К примеру, я был в восторге от жуков. В Израиле водились такие огромные ветхозаветные жуки. Местные американские жуки с ними не сравнятся. Те израильские жуки достигали размеров маленьких динозавров, сантиметров пять в длину. Они были яркие и красивые. Они выглядели как драгоценные камни. Мне нравилось привязывать им ниточку вокруг шеи и сажать их в спичечные коробки с сахаром. Жуки жили там, а когда я открывал коробок, кружили в воздухе, все еще привязанные к моей нитке.

Когда я подрос, я перестал быть одиночкой. Наоборот, мне стало нравиться красоваться перед другими детьми и привлекать внимание. Так из ребенка — охотника за жуками, разрешающего им летать на привязи, — я превратился в ребенка, который мог отправить жука погулять у себя во рту. Других детей поражали мои фокусы. Они считали их и отвратительными, и смелыми. А самое главное, они не могли отвести глаз.

Хотя я и родился в Хайфе, моя семья жила в соседней деревеньке Тират-Хакармель, названной в честь библейской горы