Киссинджер о Киссинджере

Мы предложили им встречу в верхах, и они могли бы на самом деле провести ее первыми. А они продолжали играть с нами и выдвигать разные условия. И вплоть до июля 1971 года, когда я собирался в Китай, Советы могли бы провести встречу в верхах первыми. Но они настаивали на предварительных условиях, особенно в том, что касалось Германии.

Когда мы летели в Китай во время секретной поездки, Аль Хэйг позвонил мне в Таиланд и завуалированно, но так, что никого не смог бы обмануть, сказал, что Советы в очередной раз отклонили проведение встречи в верхах и обусловили ее проведение ратификацией германских договоров и успехом берлинских переговоров.

Поэтому мы держали вопрос о советском саммите открытым и, вероятно, могли бы провести его первым, поскольку он несколько увеличил бы прессинг в отношении Китая. Но потом, когда Россия сыграла свою игру, мы ускорили подготовку китайского саммита. И к тому времени, когда Добрынин пришел с визитом ко мне, когда я находился с Никсоном в Сан-Клементе, а это было примерно в середине августа, он предложил провести встречу на высшем уровне, говорил о необходимости встреч и о необходимости моей поездки. Вот так фактически открытие Китаю способствовало открытию Москве, и наоборот.

Фактически берлинские переговоры и переговоры о контроле над вооружениями тоже ускорились именно тогда же.

Одним из наших активов было то, что с русскими было много переговоров, которые находились в подвешенном состоянии. В их числе переговоры о контроле над вооружениями. Еще одни велись относительно берлинского урегулирования. Переговоры о контроле над вооружениями были такой сложности, которая была описана (виконтом) Пальмерстоном, бывшим (в середине XIX века) британским премьер-министром, по поводу одной европейской проблемы, названной шлезвиг-гольштейнским вопросом. Он говорил, что только три человека понимали его. Один уже умер. Второй в сумасшедшем доме. А он сам был третьим, но уже забыл, в чем там дело.

А тогда произошло то же самое с вопросом о Берлине. Одним из наших козырей было то, что Россия заключила соглашение с Федеративной Республикой Германией, которое некоторым образом признавало Восточную Германию, но не могло быть ратифицировано в Германии до тех пор, пока не будет подписано берлинское соглашение, которое гарантировало бы доступ в Берлин. А это уже было вопросом четырех держав. С германской стороны советником (Вилли) Брандта был Эгон Бар, который занимался делами России в аппарате канцлера.

Бар и я встретились и установили систему, в соответствии с которой он и Белый дом как бы продвигались вперед на несколько шагов, а затем мы ставили весь процесс обратно в рамки более представительного форума. Так был дан толчок сложным переговорам. Проходили трехсторонние переговоры, с участием немецкого канцлера, Никсона и (Леонида) Брежнева, за ними следовали переговоры группы четырех держав, в которую входили четыре оккупационные державы и Россия[1].

Тот факт, что у нас было вето в отношении берлинских переговоров, давал нам рычаг воздействия в связи с чем-либо, что было необходимо Советам. Таким образом, когда Никсон активизировал военные операции в ответ на вьетнамское наступление, за две недели до московского саммита в мае 1972 года Советам пришлось хорошенько подумать о том, что делать, чтобы не ставить под угрозу это сложное построение.

Итак, было два ограничителя в отношении Советского Союза: одним были проходившие берлинские переговоры, а вторым был тот факт, что мы проводили встречу в верхах с Китаем. Никсон был в состоянии подвергнуть блокаде Вьетнам и возобновить бомбардировки за две недели до встречи в верхах в Москве. А к концу лета мы добились урегулирования с Советами: соглашение по ОСВ на встрече в верхах и Берлинское соглашение. Вскоре после этого мы получили от вьетнамцев предложение, ставшее прорывом во вьетнамских переговорах.