Киссинджер о Киссинджере

Была еще одна примечательная вещь. Я имел возможность переговорить с Нэнси Тан, его переводчицей в то время. Мы не знали, что за неделю до приезда Никсона Мао очень сильно заболел и что серьезно рассматривался вопрос о том, что следовало отменить поездку. Однако было огромное нежелание делать это, потому что никто не поверил бы в то, что это была реальная болезнь, или, если бы они отменили, никто не стал бы использовать это в своих интересах. И доктор сказал Мао, что, если тот проведет более получаса в разговоре с Никсоном, он не будет нести ответственность за последствия. На самом деле Мао вел беседу в течение приблизительно пятидесяти минут, и это объясняет, почему каждый раз, когда Никсон поднимал вопрос по существу, Мао продолжал говорить: «Это должны будут обсудить Чжоу Эньлай и другие». И частично это было по той причине, что, так как Шанхайское коммюнике еще не было окончательно согласовано, он не хотел оказаться причиной возможного провала. Но, очевидно, он был чрезвычайно болен.

Вы могли сказать, когда вы сидели рядом с ним, что он был болен?

Нет, но во время более поздних встреч с ним, после этой поездки, мы могли видеть, что он стал более слабым.

У нас была встреча с ним в 1975 году, когда мы готовили визит Форда, и в то время у него были большие трудности с речью. Он как бы что-то выкаркивал, а они писали свое понимание на листке бумаги и показывали ему.

Я также думаю, что было интересно наблюдать, как менялось поведение Чжоу Эньлая, когда он сидел с Мао, в противоположность тому, когда он был сам по себе.

Когда Чжоу вел переговоры со мной, он был независимой личностью, сохраняющей полный контроль над теми, кто находился на его стороне комнаты. Когда присутствовал Мао, он был весь само почтение. Я не припомню ни одного его восклицания. Он просто, возможно, мог бы добавить слово, но даже этого я не могу припомнить наверняка.

Так, значит, переговоры действительно проходили между Мао и Никсоном, не всеми вами четырьмя?

На встрече в верхах не было никаких реальных переговоров, потому что Мао отказывался обсуждать любые вопросы по существу. Разговор между Мао и Никсоном велся об очень общих принципах. О Шанхайском коммюнике договаривались Чжоу, китайский заместитель министра иностранных дел и я. Чжоу рассматривал с Никсоном эволюцию конкретных вопросов и стран, но Мао сказал некоторые очень важные вещи. Прежде всего о том, что он не заинтересован в немедленном объединении Китая. Он сказал: «Мы можем подождать. Они являются группой революционеров». То была очень важная гарантия на то время. И затем он сказал, что он пришел к мнению о том, что он будет скорее иметь дело с западными консерваторами, чем с западными людьми левого толка. Это означало, что было дано указание людям, читающим запись беседы, что он имел в виду достижение успехов на переговорах. Он был чрезвычайно приветлив и обходителен с Никсоном, но там не было никаких реальных переговоров.

Ваши впечатления о Брежневе и Громыко и, возможно, о Добрынине?

Ну, давайте начнем с Добрынина. Он был превосходным профессионалом. Он знал свое дело. Он знал Америку, что не всегда соответствует действительности с русскими дипломатами. И он занимался своей работой с чрезвычайным умением. Он, я думаю, поскольку годы прошли, стал заангажированным в некоторой степени на американо-советский диалог. Но он никогда не выходил за рамки – насколько мы могли судить – инструкций из Москвы. Так, он никогда не делал того, что иногда делали американские участники переговоров, то есть продвигали личную переговорную позицию, которую пытались выдать своему правительству. Этого он никогда не делал. Но он был чрезвычайно квалифицирован в том, чтобы поддерживать контакт со многими важными людьми в Вашингтоне. Я стал сильно уважать его. Однажды я наметил встречу, на которой сказал: «Теперь позвольте просто думать вслух друг другу. Давайте не говорить в терминах, связанных с нашими инструкциями, а о том, как мы оцениваем то, что мы делаем?» И иногда это срабатывало вполне успешно, а иногда он был более сдержанным. Но если вы посмотрите в ретроспективе на десятки лет, десятилетие с половиной на дипломатической службе, то он был, можно сказать, лучшим послом, которого вы можете себе представить, потому что был сильным защитником точки зрения своей страны, но у него было достаточно гибкости, чтобы понять наш образ мышления. И он знал Америку достаточно хорошо, чтобы знать, что было возможно в нашей системе.

Что вы можете сказать о Громыко?