Китаб аль-Иттихад, или В поисках пентаграммы

Пришел в себя Магистр на дощатом причале пристани Пунте — Арройо. Вокруг полукольцом стояли сподвижники, устремив на лежащего сострадательные взгляды. Магистр понял, что с ним что–то не в порядке, и решил встать, но его левая нога неожиданно ушла в пустоту, и он снова повалился на шершавые доски. Бросив взгляд на подкачавшую ногу, Вадим обнаружил на ее месте лишь какую–то нелепую культяпку, обмотанную бинтами. «Педро, что за шутки?» — спросил он недовольно. «Это не шутки, брат, это кайман», — печально отозвался Петр. «Вот как», — заметил Магистр и снова лишился чувств. Вторично он пришел в себя лишь в нью–йоркском госпитале имени Кеннеди, куда его срочно доставили самолетом из Санта — Фе. Не успел он слегка окрепнуть, как его тут же осадили репортеры. Обычно вежливый, Магистр теперь гнал их прочь площадной бранью на всех языках в зависимости от национальности визитеров. Дело было в том, что он приготовился с помощью крайнего напряжения духовной энергии вырастить себе новую ногу — некоторые наиболее сокровенные восточные системы духовного самосовершенствования позволяют этого добиваться. Репортеры же постоянно его отвлекали, а врачи не препятствовали им, считая, что от пережитого потрясения Магистр слегка повредился в уме и стал потому капризным. Вадим дал несколько интервью, стремясь отделаться от навязчивых щелкоперов, — одно из них я и прочел в «Нувель обсерватер». Однако уступка не помогла, каждый писака хотел стяжать собственные лавры, лично повидав Магистра и вытянув из него что–то новенькое. В конце концов упорство Вадима победило: при каждом следующем визите он поднимал ужасный шум, кидая в гостя всеми предметами, которые попадались под руку, и понося его последними словами. Тем самым он создавал обстановку, невозможную для лечения других пациентов, которые от его грозного рева и звона бьющегося стекла покрывались нервной сыпью. Доступ репортеров к нему пришлось прекратить, и лишь друзья посещали его в заранее обусловленные часы. Врачи не верили своим глазам: из бесформенной культяпки, оставленной кайманом, начала расти новая нога. Вначале она была свернута наподобие завязи листка и имела ярко–розовый цвет. Затем она развернулась в тонкую ножку обычной длины и того же розового цвета. Далее нога стала обрастать мышечной массой и обретать понемногу гибкость и подвижность. С разрешения Вадима врачи делали бесконечные анализы вещества ноги, но все анализы давали вполне обыкновенные результаты, неопровержимо доказывая тем самым старую истину о первичности духа по отношению к материи.

Разумеется, не все вышеизложенное можно было вычитать из газетного репортажа, но настоящий художник устроен так, что и по слабому намеку, по отдельной черте может представить себе во всех подробностях человека, или вещь, или течение событий. Я отбросил газету и в расстройстве чувств залпом выпил чашку кофе, забыв о том, что он вызывает у меня сердцебиение. Поблагодарив радушного почтмейстера, я направился в гостиницу, где и дожидался прибытия «Калипсо», коротая время за стаканом излюбленной мною мексиканской водки «мескаль» и участливо выслушивая длинные исповеди здешних проституток. Накануне отплытия фельдъегерь принес мне пакет, доставленный из столицы. В пакете я обнаружил указ президента Эчеверриа о назначении Виктора Пеленягрэ начальником таможни в Пуэрто — Кастильо.

ТОМ 2

Если принять во внимание описанные выше события, делается понятным мое удивление при встрече с Виктором Пеленягрэ в рангунском порту. Один из самых респектабельных постов в республике Тукуман он каким–то образом променял на жизнь международного люмпенпролетария. Кроме того, я испытывал при виде Виктора некоторую досаду из–за того, что понимал, откуда на Рио — Негро взялись плавучие мины, едва не погубившие Магистра: разумеется, то были плоды деятельности молдавских террористов, удиравших от правосудия за границу и разбросавших за собой самодельные мины, дабы затруднить преследование. Хотя Виктор и не являлся непосредственным виновником катастрофы, меня сердило само его долгое общение с такими преступными типами, как Петя Кока и Лентяй. Однако легкомысленный смех Виктора и его живая и яркая речь отбили у меня охоту заниматься проповедями. Долго сердиться на этого человека было невозможно. Поэтому рассказ о его злоключениях я слушал с интересом читателя, глотающего разом увлекательный роман о жизни каких–то незнакомых людей.