Китай у русских писателей

Радость, которую мы испытываем при взгляде на произведения искусства, такое сложное чувство, что его трудно, просто невозможно обозначить каким-то одним словом. В этой радости – очень много оттенков, и один из них – это узнавание в изображении самой действительности, действительности в таких ее красках, очертаниях и деталях, которых до сих пор без помощи художника вы не замечали.

Эта мысль появилась, но только на одно мгновение, и сейчас же исчезла, а вместо нее появилась другая – стало понятным, почему простенькая картина с девушкой производит такое впечатление: потому что эта картина была одной. Одна-единственная была на выставке картина, которая изображала человека, причем человека сегодняшнего, такого, которого можно видеть вот сейчас, сию же минуту на любой улице города.

На выставках и в Сучжоу, и во многих других городах мы видели тысячи горных пейзажей, множество цветов и гораздо реже – людей. Но если они и появлялись на картинах, так в большинстве случаев это были полулюди-полуфеи в китайском обличье или же стилизованные люди, обязательно с красивыми лицами…

Я соглашался с художниками и даже был благодарен им за то, что они расширили мое понимание красоты человеческого лица, но при этом меня ни на секунду не покидало вполне рассудочное ощущение того, что я вижу картину. Картину, а не жизнь.

Теперь, на выставке в Сучжоу, я вспомнил несколько портретов, виденных мною раньше, и, прежде всего, два портрета в Шаосине, в доме-музее Лу Синя: портреты деда и бабушки великого писателя.

Эти портреты, выполненные скупыми, однообразными акварельными красками, были очень убедительны и, вероятно, как раз своей скупостью заставляли верить, что люди были именно такими, какими мы видим их сейчас, заставляли запомнить облики двух пожилых людей, запомнить, должно быть, навсегда.

А между тем все-таки и это были не столько портреты людей, сколько их лики в одном-единственном выражении. Я видел строгость этих лиц, а если их ум – так опять-таки строгий, видел их житейскую мудрость и даже доброту, но снова – строгую. Если и были в этих лицах какие-то другие выражения, кроме строгости, так они улавливались только через строгость, все было раз и навсегда подчинено только ей, и если как-то проявлялось, так не в борьбе одного с другим, не в соединении, не в противоречии, а лишь в подчинении этому главному выражению.

Хотя бы эти портреты были в разных местах, так нет – они висели рядом и тем больше напоминали лики.

Позже, на выставке в Чунцине, в которой принимало участие несколько сот художников Сычуани и Юньнани, я отметил, что примерно десятеро из этих художников ставят в центре своего творчества современного человека. Это – художник Ли Вэньсинь с его портретом старухи, Лю Хун, изобразивший старика за плетением корзины, Ян Фан – с портретом девушки. Это – прекрасные вещи, и вообще ко мне пришло убеждение, что китайские художники – прекрасные портретисты, хотя они еще очень мало дают портретов.

Еще меньше жанровых современных картин. Все на той же выставке в Чунцине одна картина под названием «Вечером у речки» запомнилась особенно ярко. Сценка простая – к реке подошел парень умыться, должно быть, это тракторист после работы, а у реки – две девушки. Одна из них застенчиво отворачивается в сторону, и потому, что она не смотрит на парня, видно, как он не безразличен для нее.

В гравюрах людей гораздо больше, но редко они занимают в них главное место. Чаще всего это изображения строящихся плотин, домен, заводов, а так как стройка не может быть безлюдной – возникает человеческий фон.

Одним словом, я хочу сейчас сказать, что меня поразила картина с изображением девушки, прислонившейся к забору, именно потому, что таких картин я видел очень, очень мало…

Я еще вернусь к этой выставке, а сейчас несколько слов о том впечатлении, которое произвел на меня другой вид искусства.

БЕЗ ЯЗЫКА

Переводчик сегодня отсутствует с полудня, и я остался «без языка». Сижу на краешке кана и записываю все, что вижу вокруг себя в доме старого Лэя. На память. Завтра я уезжаю из деревни.

В жилище китайского крестьянина вещей мало. То, что мы называем мебелью или обстановкой, по сути дела, отсутствует совсем.

Лэй – человек зажиточный, это видно хотя бы по тому, что сразу против входных дверей в фанзе стоит шкаф – не очень большой, старый, деревянный, быть может, когда-то красный, а теперь темного цвета, без рисунков, с очень простенькой резьбой наверху. Я бывал во многих китайских фанзах, но шкаф вижу в первый раз и хочу запомнить, какой он, этот шкаф. Но в нем нет ничего примечательного, нет даже ничего китайского, точно такой же можно увидеть в доме колхозника среднего достатка где-нибудь под Тарой или под Куйбышевом.

Я перевожу взгляд на кухонную утварь. Несколько деревянных и глиняных плошек довольно большого размера, несколько чашек – пиал, железный чайник с длинным носиком…

Нет, уж если в фанзе есть что-то чисто китайское, так это она сама и ее кан, на котором я сижу.