Китай у русских писателей

Однажды мы говорили о какой-то книге, сейчас уж не помню, о какой именно, и я сказал, что в ней точно и правильно описана жизнь. Син Е согласно кивнул, потом спросил: «А может эта книга повлиять на людей?»

Я сказал, что иногда опасаюсь, как бы в деревне не попасть в неловкое положение перед людьми: ведь я не знаю языка, не знаю обычаев. Син Е ответил мне: «Не надо об этом и думать. Если люди поймут цель, ради которой вы к ним приехали, все остальное приложится само собой».

Вот и все, что приходит мне сейчас на память из наших разговоров, когда с нами был переводчик.

Мы идем, молчим, я думаю выйти к невысокому бугру за деревней, на который мы поднимались вчера. Бугор этот всего метрах в двухстах от глинобитной деревенской стены. Он рассечен дорогой на две части и покрыт редкими деревьями. У подножья холма несколько могил, один высокий, похожий на часовню, надгробный памятник и поросшие травой окопы. Окопы уже обвалились, но еще можно различить и ходы сообщения, и пулеметные гнезда.

Однако память обманывает меня, и лабиринтом узких деревенских улочек, на которые выходят одни только глиняные стены, я попадаю в поле, но – увы! – бугра нигде не вижу.

Я поглядываю по сторонам, но не показываю Син Е виду, что ошибся, пришел не туда, куда хотел прийти, и спокойно шагаю по первой попавшейся узкой тропинке, а Син Е идет позади, идет неторопливым, тяжелым шагом, как будто делает работу. Потом он останавливает меня за рукав, кивает и снова поворачивает к деревне. Теперь я смотрю в его крупную спину, ни о чем не думаю и только вдыхаю горьковатый воздух – от деревни тянет в нашу сторону дымком.

Мы снова углубляемся в деревенскую улочку, сворачиваем раз, другой, снова выходим в поле, и совсем близко от нас бугор.

Мой спутник оглядывается на меня, жестом приглашает идти вперед.

Я вспоминаю, что Син Е воевал в провинции Хэбэй, может быть, вот в этих самых поросших травой окопах у подножья бугра, но спросить его об этом я не могу и думаю, что это тоже хорошо – идти вот так, молча.

Еще через несколько минут на перекрестке тропинок нам встречается молодой крестьянин, почти юноша. Голова его повязана полотенцем, он что-то несет на плече, что-то тяжелое и железное, наполовину обмотанное тряпицей, чтобы не резало плечи.

Я хочу рассмотреть, что же такое несет этот человек, но он бросает свою ношу на землю, быстро подходит ко мне, трясет мою руку и говорит:

– Суляньжэнь! Суляньжэнь!

– Тунчжи![36] Тунчжи! – вот и все, что я могу ответить молодому крестьянину, и мы стоим молча все трое.

Лицо у крестьянина возбужденное, он кивает головой, улыбается, жмет руку.

Потом мы расходимся, машем друг другу, крестьянин поднимает свою ношу с земли, кивает еще и еще раз.

Бугор невысок, но он один на совершенно плоской желтой равнине, и, когда мы поднимаемся на него, перед нами возникает далекий-далекий вид. Только насыпь дороги заслоняет горизонт с одной стороны – с запада.

Еще местами на небосклоне видны деревья, кажется, будто там, вдали, густой и даже сумрачный лес, а на самом деле – это редкие деревья и мелкие рощицы, разбросанные там и сям по равнине, сливаются в одно целое.

По насыпи дороги двигаются темные, будто игрушечные фигурки людей и тележки. Иногда вдруг замечаешь, как две фигурки торопливо приближаются друг к другу: это встречные велосипедисты, но велосипедов не видно, а темные маленькие силуэтики как будто сами по себе обгоняют повозки и бегут в разные стороны.

Виднеются деревни с серыми кирпичными домиками и с желтыми глиняными стенами. Над деревнями колеблются синие дымки. Кое-где возвышаются темные, как будто вырезанные из картона, туи и еще какие-то, похожие на осины деревья с засохшей желтовато-зеленой листвой на самых вершинах и с голыми нижними ветвями, а совсем близко – коричневый квадрат хлопчатника с белыми каплями раскрывшихся коробочек. В хлопчатнике перекликаются женщины. Возгласы короткие, отрывистые, но они почти непрерывно следуют один за другим, и создается почти песня из самых разных голосов, и, когда вдруг песня эта почему-то замолкает на минуту, ждешь ее продолжения, а потом снова слушаешь бесконечный мотив.

Время от времени раздается смех: возникнет, протянет сильную звучную ноту, и в тот самый момент, когда ждешь, что смех рассыплется, как говорят у нас в России, «зальется», в тот самый миг он вдруг обрывается.

Должно быть, это все время одна и та же хохотушка так смеется.

Мой спутник, прикрыв глаза, тоже слушает. Я киваю ему и делаю глубокий вздох. Хочу сказать: «Свежий воздух».

Он гладит ладонью кору дерева, к которому прислонился плечом, улыбается, потом показывает в ту сторону, где белеет огромный сугроб собранного хлопка… Повозки, по три мула в каждой – два впереди и один сзади, тоже нагружены хлопком и со скрипом двигаются к деревне. Мне кажется почему-то, что мой спутник хочет сказать не о хлопке, а о том, что скоро будет снег, и тогда вся равнина станет белой, как этот хлопковый сугроб.