Китайская петля

— Да тут каргызня кругом — не иначе, на острог набегли, — говорил пятидесятник, выслушав донесение вернувшегося пластуна.

— Мимо их на Красный Яр нипочем не пройтить. Што делать-то?

— Переодеться надо, в кыргызское, — не думая, механически ответил Андрей.

— Ишь ты, заговорил! — обернулся к нему пятидесятник. — Да где ж ево возьмешь, кыргызское?

— У них, — ответил Андрей тем же безжизненным голосом, — у кыргызов.

— А што, дело говорит… Слышь, Семен, — пятидесятник снова повернулся к лазутчику, — ты где их углядел?

— Да вон оне, в распадочке стоят. Костров не жгут, а так не больно-то хоронятся.

— А ну стой, казачки! Двое с коньми остаются, остальные пеши, да тихо штоб! Вякнет кто, враз башку сверну! Пойдешь с нами? — спросил Андрея пятидесятник.

— Нет.

Пластун из него сейчас — как из свиньи канатоходец. Странно, совсем не так он представлял себе «Огонь».

— Ну, тоды коней покарауль, — распорядился пятидесятник, — Ванька ишшо с тобой останется.

Шинкареву развязали руки, казаки тихо сошли с седел, привязали лошадей и бесшумно исчезли в сумерках. Опытные таежники, в темном лесу они чувствовали себя гораздо увереннее пришлых степняков.

Разместившись на противоположных концах та-бунка, караульщики вслушивались в звуки подступающей ночи. Казалось, что в тайге тихо, но даже неопытное ухо чувствовало, что это какая-то недобрая тишина — тревожно замершая, настороженная от множества вооруженных людей, наполнивших лес. Ни один ночной зверь не подавал ни голоса, ни звука. Для опытного уха это говорило о многом. Через некоторое время на тропе слегка зашевелились кусты, чуть слышно треснула веточка под сапогом. В наступившей ночи к лошадям возвращались хозяева — с добычей: добротными кыргызскими куяками, халатами, пиками, небольшими кожаными щитами. Иные вещицы были запачканы свежей кровью.

— Одевай поверху, как проскочим — враз сбрасывай, свои чтоб не побили, — распорядился пятидесятник.

Андрею достался старый стеганый «бумажник»и теплый лисий малахай. Переодевшись, полусотня села в седла и малой обходной тропой продолжила движение в сторону города. Выйдя в березняк, спускающийся по склону Афонтовой горы, снова остановились. Город был уже близко, но туда было не проскочить — передовые кыргызские отряды хоронились повсюду. Пятидесятник дал команду сойти с седел, покемарить до рассвета.

Привалившись спиной к старой бугристой березе, Андрей закрыл глаза. Сначала не было ничего — лишь черная, накаленная пустота. Потом в глубине сознания словно послышались едва уловимые звуки. Андрей слушал их, словно со стороны. «Наверное, убьют завтра», — вдруг подумал он совершенно равнодушно. Звуки меж тем становились отчетливей, ясней, образуя мелодию. Патриция играла Баха — кажется, хоральную прелюдию. Андрей не старался запомнить названия. Двигались гибкие женские кисти, длинные пальцы осторожно касались клавиш. Мелодия медленно изгибалась, переходя с октавы на октаву, поднималась с неторопливой и вместе с тем упругой легкостью, потом мягко опускалась обратно.

Над задумчивым диалогом звуков дугами-ожерельями проносились короткие трели, составленные из ясных высоких нот. Душа тянулась вступить в разговор и отступала в смущении, испуганная неведомым смыслом, мелькнувшим сквозь оплетающую сеть звуков.

У них тогда были сложные времена — a bonne nuits et mauvais jours , как выражалась Крыса. Одна из местных команд получила приказ пристрелить их при первой возможности, потому Андрей с Патрицией отсиживались в этой комфортабельной, но тайной квартире, не имея возможности выйти на улицу, ни даже сделать телефонный звонок. Но Андрей не жалел ни о чем, поскольку ночи были хорошие.

Огоньки свечей блестели в глазах Патриции, мелькая сквозь мягкие ресницы. Свечи отражались в черном лаке рояля. Их огни то расширялись до крупных шаров, давящих на закрытые веки, — оранжевых снаружи, синевато-черных внутри; то сужались до сверкающих точек, иголками покалывающих в виски. Андрей задул свечи. Музыка смолкла. В комнате стало темно, в окнах появился ночной азиатский город, снизу подсвеченный неоновыми вспышками реклам. В черное небо уходили прямоугольники небоскребов, составленные из одинаково-светлых квадратиков-окон — шире и уже, выше и ниже, ближе и дальше, они выступали один из-за другого. Некоторые окна темнели, словно щели от выбитых зубов. На фоне светлых клеток появился, силуэт Патриции: мягкие завитки волос, изгиб тонкого плеча, пересеченный лямочкой бюстгальтера, зубчики кружев, обтягивающих груди. Подойдя к окну, Андрей обнял женщину (рука привычно ощутила ее мягкий теплый бок) и поглядел вниз, на крохотные блестящие автомобили, которые сплошным потоком двигались к Даунтауну. Патриция прижалась к нему, лица сблизились: неоновый рекламный свет заиграл в опытных, изящно-подведенных глазах, блеснул на зубах, когда рот приоткрылся в готовности к поцелую. «Oui, mon chere», — прошептали губы.