Китайские новеллы о чудесах

По поводу выпущенных мною переводов появился только один компетентный отзыв лица, имевшего возможность сличить мои переводы с оригиналом (№ 5 «Востока»), но этот именно отзыв и поощряет меня к дальнейшим переводам сборника фантастических рассказов, пленяющего даже тех китайцев, которые, по своей недостаточной подготовке, могут читать его, что называется, из пятого в десятое, пропуская шедевры литературного мастерства, рассчитанные на получивших полное классическое образование старого Китая, в новом уже прекращенное.

В последнее время появилось очень любопытное издание рассказов Ляо Чжая, переведенных с классического языка на разговорный фраза за фразой. Уничтожив, таким образом, тот самый язык, который и составляет, как и во всяком другом литературном произведении, единственное его достоинство, оставили фабулу, но и она, по искусному своему ведению и крайнему богатству, может пленять, как пленяет остроумный сам по себе анекдот, рассказанный вяло и пошло.

Тем не менее я даю только опыт перевода Ляочжаевых новелл, но не самый перевод, ибо компромисс – не решение вопроса. В самом деле, мне самому не менее, чем свежему читателю, ясно, что читаемость моего перевода далеко отстоит от читаемости обычных переводов, и что, таким образом, я отошел от принципа перевода-пересказа, наиболее приемлемого для читателя этой книги, наряду со всякой другой, также переводной. С другой стороны, и в смысле научно-филологического перевода этот перевод – также не решение вопроса. Для этого нужно было бы выбросить местоимения, перевести диалоги без вмешательства разговорных вставок, а главное, избежать всяких следов разговорно-обычного языка. Этот лабораторный перевод потребовал бы совершенно иных примечаний и притом в таком количестве, которое превысило бы текст в сотню раз.

Не желая повторяться, я предлагаю читателю обратиться за подробными предисловиями, очень важными для понимания происходящего на следующих страницах, к первым двум выпускам моих переводов.

Перевод мой по-прежнему рассчитан не только на читателя, не знакомого с оригиналом, но и на лиц, которые всегда имеют возможность судить меня со стороны точности перевода и даже манеры выразить эту точность настолько, чтобы она не мешала книгу читать. С этой стороны я считаю свои книги переводов учебными книгами, что и было неоднократно подтверждено компетентными людьми, которых и в дальнейшем при рецензии моих переводов прошу обращать внимание на мою в этом отношении эволюцию.

1928

Химеры Пэн Хайцю

Лайчжоуский студент Пэн Хайцю в своем загородном доме сидел над книгами. До семейного дома было очень далеко, наступила уже, как говорится, средняя осень[100], а вернуться к родным все не удавалось – и ему без друзей и без компании было скучно, тоскливо. Здесь, в деревне, думалось ему, не с кем поговорить. Есть, правда, некий Цю, известный здесь литератор, но в нем было что-то непонятно отвратительное, и Пэн обращался с ним небрежно.

Луна уже взошла[101], и Пэну стало еще скучнее. Делать нечего – пришлось, как говорится, «заломить планку»[102] и пригласить к себе Цю.

Сели пить. Пока пили, кто-то постучал в ворота. Мальчик, прислуживавший в кабинете Пэна, вышел к дверям. Оказалось, какой-то молодой ученый желает видеть хозяина. Пэн вышел из-за стола и чинно попросил гостя войти. Обменялись приветствиями, сели в кружок. Пэн спросил, где гость живет и из какого он рода.

– Я из Гуанлина, – сказал гость. – Фамилия у нас с вами, сударь, одинаковая, а величать меня Хайцю. Эта прекрасная ночь застала меня в гостинице, и мне стало как-то особенно тяжело. До меня дошли слухи о вашей высокой и тонкой образованности, и вот я являюсь к вам без всякого третьего лица!..

Пэн оглядывал говорившего. Холщовое платье[103] на нем было чисто и опрятно. Говорил он и улыбался с непринужденной, живой текучестью. Пэну он очень полюбился.

– Вы, значит, – сказал он радостно, – мой сородич…

Вечер этот, что за вечер?
Гостя милого встречаю! —

Он велел подать вина, угощая гостя как давнишнего приятеля. Он заметил по настроению гостя, что тот как будто сильно третирует Цю. И в самом деле, когда Цю с почтением пытался втянуться с ним в беседу, гость отвечал надменно и бесцеремонно. Пэну было стыдно и неловко за Цю. Он постарался вмешаться в их разговор и предложил начать с народных песен под общую выпивку. Поднял глаза к небу, кашлянул раз-другой и запел про фуфэнского молодца[104]. Весело смеялись.

– Ваш покорнейший слуга, – сказал гость, – напевать не мастер, так что нечем отблагодарить, как говорится, за «Солнечную весну»[105]. Нельзя ли кого нанять за меня?

– Как прикажете, – сказал Пэн.

– А что, у вас в Лай нет ли какой-либо известной певицы?

– Нет, не имеется, – отвечал Пэн.

Гость погрузился в молчание и так сидел довольно долго. Потом обратился к мальчику.

– Вот что, – сказал он, – я только что позвал кой-кого… Там, за воротами… Проводи-ка сюда!