Китайский дневник

Я задавал ему уточняющие вопросы, расспрашивал про отличия традиционного и упрощенного написания иероглифов, но видно было, что Манфу уже увлекся и перешел на уровень философских обобщений.

- Одним словом, – вещал он, очевидно, мысленно представляя себя за университетской кафедрой, – китайский язык для меня – это форма творчества. А для чего нужно творчество? Понятное дело, для удовольствия, об этом еще греки писали… Но почему мы испытываем удовольствие, читая книгу, рассматривая пейзаж, слушая музыку? - С лукавой улыбкой он заглянул мне в глаза, но, прежде чем я успел что-либо ответить ему, он продолжил:

- Да потому что в этот момент мы прикасаемся к главному источнику жизни! А что такое этот источник? Это силовое поле, незримый стержень, пронзающий наш мир насквозь. - Манфу торжественно взглянул на меня. - Нет, не физика движет нами, не энергия солнца и не какие-либо из прочих телесных объяснений сущности жизни. Нами движет поэзия, вдохновение. Пока мы вдохновляемся чем-то, пока находим поэтический смысл в пробуждении по утрам, пока мы знаем, что живем для высшей цели, мы живы по-настоящему, мы находимся в гармонии с мировым током. Для чего рабочий идет на завод, клепает там микросхемы – скучнейшее занятие?! Да для того, чтобы дать возможность трудиться поэтам и художникам, которые сами клепать микросхемы не умеют, но микросхемы нужны теперь, в нашей современной реальности, для их существования. Рабочий и не догадывается о своей священной миссии, но чувствует, что его труд имеет некий неосязаемый духовный смысл. Каждый вид творчества – прикосновение к мировой песне, каждое творение наших рук – это знак того, что магическая сила поэзии прошла сквозь нас. А без этого мы не больше чем животные. Я говорю это совершенно объективно, это надо принимать как факт и постоянно творить, даже если кажется, что никому, кроме тебя, это не нужно. Но только так можно впустить поэзию в наш грешный мир, натянуть силовые линии! Вот я и занимаюсь каллиграфией. Никому до моих каракулей дела нет, но в момент творчества я ощущаю, что поэзия краешком коснулась меня, и это хорошо. Я же преподаватель. Я потом этот заряд передам своим студентам. А они еще кому-нибудь. А потом родится гений, получит этот заряд и вспомнит о своем предназначении… И опять поэзия царствует на земле!

Эта увлеченная тирада, снабженная кучей метких сравнений и остроумных вставок, которые я сейчас все упускаю, чтобы передать только самую суть разговора, запомнилась мне надолго. В теории японца не было абсолютно ничего достоверного, она была антинаучна, в чём, пожалуй, и состояла ее притягательность. Я радостно смеялся, слушая моего оратора, кивал головой – и не из дежурной вежливости, а потому что очень уж хотелось во всём согласиться с этим увлеченным лектором.

- Вот ты, например, к какому виду творчества тягу имеешь? – спросил он, весело поглядывая на меня.

- Это сложный вопрос, – замялся я, а потом со смехом сказал:

- Я – это тот рабочий из твоей притчи, я не творю ничего небывалого, но открываю дорогу для других. Пусть его творят, мне и моя работа по душе.

Это признание встретило одобрение, хотя Манфу и отметил, что я, возможно, сам еще не знаю о скрытых во мне талантах. Но если у меня вдруг появится тяга к чему-то, кроме заводской инженерии, я должен пообещать ему, что постараюсь развить в себе эту тягу и буду учиться творческому ремеслу, к которому проявил интерес. Я со смехом дал свое согласие.

Когда Манфу закончил повествование об основах мироздания, мы некоторое время ехали в молчании. Я заметил, что на его лице появилось задумчивое выражение, он слегка закусил нижнюю губу, словно бы размышляя, сказать или не сказать что-то еще напоследок. В конце концов, он вздохнул, запрокинул голову и изрек:

- Мои друзья – все безусловные поэты. В смысле те друзья, которые ждут в Дали. Они обосновались в чудном местечке в горной местности, такой хорошенький домик, недавно отреставрированный. Летом туда туристов водят, корейцам очень нравится. А раньше там монах, говорят, жил. Но я так думаю, для монаха очень уж шикарно. Скорее всего, семья жила зажиточная, а на отшибе – потому что торговали они, как мне думается, лесом. Рубили и потом в город спускали с горы. Такие дела. Я пока не знаю, много ли там у них народу собралось сейчас. Позвонить не могу, в этом месте какая-то зона образуется, связи нет – ну горы, в конце-то концов… Если там есть свободное место, а оно, я почти уверен, будет, я тебе сообщу потом. Выйду ни доступное для сигнала место и позвоню. Можешь приехать, пожить. Думаю, не пожалеешь. Там все такие же безумные, как и я, даже сильнее… - Он весело подмигнул мне. - Но я самый вредный. Однако раз ты меня перетерпел всё это время, то и их тоже перетерпишь, я надеюсь.