Китаист

Судьба уготовила им страшные испытания. Так пусть наша сугубая молитва приблизит день, когда они, обессиленные и закрепощенные по лагерям, заводам и колхозам, собьют постылые красные звезды со стен своего Кремля. Невозможно себе представить, какая радость снизойдет в сердца человеческие, когда падет, наконец, каменный занавес Урала и мужья соединятся с женами, отцы с детьми, дети с родителями. Не говоря уж о друзьях, разлученных войной. Помолимся за нашу доблестную армию-освободительницу, сильную не столько мощью вооружения, сколько несгибаемой волей своего верховного главнокомандующего, в чьи руки Провидение вложило обоюдоострый меч. И пусть некоторые маловеры, действующие по указке своих зауральских хозяев, приводят свои жалкие аргументы. Мы-то знаем, меч Провидения действует поверх всяческих расчетов. Грядет Великое землетрясение, колеблющее основание советской темницы. Чаша страданий исполнена до краев. Недалек тот день, когда не только мы, но и они, наши заблудшие братья и сестры, станут свидетелями Пасхи среди лета, о которой в прозрении радостного духа пророчествовал наш великий святой, преподобный Серафим. Но даже он, несвободный от заблуждений и предрассудков своего времени, не знал того, что твердо знаем мы, народ, сплотившийся вокруг национал-социалистической церкви. Повинуясь воле наших праведных вождей, мы говорим решительное «нет» убогому жидо-масонскому христианству с его мягкотелой сострадательной моралью. Пусть каждый из вас повторяет про себя золотые слова нашего владыки патриарха, которыми он приветствовал участников Восемнадцатого партайного съезда: наша Пасха – не так называемое воскресение Христово, а вечное обновление великого нем-русского народа. Вместо крови прежнего жидовского Спасителя мы вкушаем воды наших великих рек. Вместо плоти – тучные зерна, выращенные на бескрайних нем-русских просторах. В пресуществленном виде они знаменуют собою народную плоть и кровь. Те-ела народного прими-ите, бессмертия истинного вкуси-ите…

Желтая паства подпевала, встав с колен.

Он ощутил кровь во рту – как в детстве, когда вылизывал солоноватые ссадины. Только густую и приторно сладкую.

– Душно. И пахнет… – как мог, он задерживал дыхание.

– Сказано, народное тело. А ты чо ждал, духи?

– Да енти, енти… – за спиной раздался тягучий женский голос. – Приложиться, грят, хотим. А сами не прикладывались…

– Ща-а… прило-ожатся, – кто-то тянул в ответ ленивым баском.

Он хотел обернуться, но его локти держали мертвой хваткой.

– Ну чо, Брунхильд Иванна, – пробасили над ухом, – с которого начнем?

– С ентого давай, Фрицхен.

Ему в спину ткнули жестким пальцем. Он зажмурился, принимая неизбежное.

– Пустите его… он… не синий, – Ганс извивался в железных руках.

– Черный, што ли? – старостиха глянула ошарашенно. – И документик имеется? А ну, сынок, пошарь.

Тот, кто держал Ганса, моргал туповато:

– А ентого?

– Пусти. Куды он денется, – тетка махнула рукой.

«Сволочь, это он нарочно, чтобы его отпустили… – Липкие руки обшаривали тело, он чувствовал чужое смрадное дыхание. – А сам воспользуется, сбежит…»

– Эт-та чо такое? – тетка уставилась на его паспорт. – Дак ты чо, мериканец?

– Из Совка он, – Ганс морщился и поводил плечами.

– То-то гляжу, морда больно жидовская… Чо ж ты, сука такая, сестер-братьев наших гнобишь, в застенках их держишь, чо они тебе, болезные, сделали? – старостиха запричитала, всхлипывая.

– Дык эта, – один из ее подручных задумался. – Можа, морду ему начистить? Шобы неповадно.

– Горячий ты больно, Васятка. Охолонись, – она затянула платок потуже. – С батюшкой схожу посоветуюсь. Начистим. Ежели благословит.

Вокруг уже собиралась паства, сплачивалась, окружая их плотным кольцом. В глазах, источавших слепую ненависть, плясали свечные огоньки. «Побьют, как пить дать побьют…» – он старался не дрожать.

– Не. Не благословил. – Вернувшись, старостиха отчиталась с сожалением. – Нам, грит, политических провокациев не надобно.

– Непорядок получается, – тот, кого она назвала Васяткой, обиделся. – Ладно ентот. А синий? Пущай приложится.

– Дак я чо, против, – старостиха тоже обиделась. Фрицхен отхаркнулся и сплюнул себе в руку.

– Ну, сволочь синяя. Сам или помочь? Ганс оглядывался, как затравленный зверёк.

– Не хошь, как хошь, вольному, как грится, воля, – Фрицхен вытер руку о штаны. – Правда, Вася?

– Ага, – тот осклабился. – Тащить, што ли? Ганс рвался, но все слабее и слабее:

– Я сам… Пустите… Сам пойду…

Кольцо прихожан разомкнулось. В тишине, нарушаемой мышиным хрустом свечей, сияло тонкое, почти бесплотное лицо.

Вдруг ему померещилось, будто фюрер, лишенный признаков телесности, обратил свой взор к нему. Зов, исходящий от иконописного лика, проникал в самое сердце. Он испугался, что сейчас не выдержит, шагнет навстречу…

Ганс взялся за поручни.

– Ей ты! Заснул, што ли! Можа, эта… – Фрицхен обернулся к старостихе. – Помочь интеляхенту?

– А и впрямь, помогите, сынки. Совсем чево-то он скис.

Какой-то желтый, сунувшись сбоку, отодвинул лесенку. Обмякшего Ганса подняли. Аккуратно примерившись, ткнули лицом.