Китаист

– Делов-то, – Фрицхен похлопал Ганса по плечу. – А ты, мудащок, боялся…

Он не помнил, как оказался на улице.

Нищие тянули к нему руки, провожая глухим ворчаньем. По лицу Ганса, бледному, словно закрашенному белилами, катились злые слезы.

На остриях ограды хищной стаей чернели двуглавые орлы.

– У, грёбаная! – Ганс пнул тяжелую чугунную цепь. И ни с того ни с сего рассмеялся.

«Быстро же он утешился. Плюнь в глаза – божья роса».

– А… Сам. Он, – не посмев назвать прямо, обвел собственное лицо. – Как к этому относится?

– На себе не показывай, – Ганс хихикнул. – Примета плохая. Типа, заразишься.

– Сам заразишься. Не я. Ты его целовал.

– Щас! – обернувшись к собору, Ганс выставил средний палец. – Я в него плюнул. В глаз попал, ага.

Парни в коричневых куртках и низко надвинутых шлемах пялились на тумбу. Проходя мимо, он зацепился взглядом: «Секрет мужских побед!» Мощный торс, увенчанный маленькой головкой, рекламировал средство от пота. Рекламный мужик глядел сурово, будто спасал человечество от всяческой дурной вони.

– Трусы они позорные, – Ганс вытер губы. – Сами, небось, трясутся. Вдруг в полицайку пойду, заяву настрочу.

– А пойдешь?

– Да какой с них спрос, с уродов дремучих. Две извилины в голове.

– Чтобы врезать, и двух достаточно.

– Да чо ты ваще заладил! Никто мне не врежет. Потому што бог, – Ганс поднял глаза к небу. – Или не бог… Короче, оберегает. Пока действую правильно… Всё. – Коротко оглядевшись, Ганс взялся за дверную ручку. – Пришли.

Эта короткая и быстрая оглядка будто включила тревожную кнопку:

«Ресторан, а без вывески… Ну точно. Провокация… Зря я на это согласился…» – но было поздно. Он уже вступил в темную парадную, запнувшись о порог.

Помни, Алеша. Что бы ни случилось, мы тебя оберегаем.

«Я помню, помню», – он сжал дрожащие пальцы в кулаки.

Сквозной проход под лестницей, филенчатая дверь, глухой двор, потом, кажется справа, флигель. Мелькало разрозненными картинками, словно кадрами диафильма. Снова дверь, обшитая листовым железом, рука охранника тянется к телефонному аппарату…

Дверь квартиры, не обозначенной номером, открыла безликая женщина славянского типа.

Если не считать вешалки, на которой дыбилась чья-то верхняя одежда – в таком внушительном количестве, что темные опасения расползлись как гнилая ветошь: «Ну нет, так не вербуют», – огромная прихожая выглядела пустовато.

Он почувствовал, что снова владеет собой.

Снял и повесил куртку. Придирчиво оглядел свое поясное отражение – слева от входа висело большое фацетное зеркало, – поерошил слипшиеся под ушанкой волосы и обернулся к Гансу: спокойный, собранный, каким и должен выглядеть разведчик, вступающий в логово врага.

Они проследовали светлым и абсолютно пустым коридором – таким длинным, что воображение успело развесить по стенам железные тазы и корыта, велосипедную раму без колес с разорванной цепью (сосед который год грозится отремонтировать), приткнуть к стене и даже укрыть пестрой рогожей комод с выломанными дверцами (соседка хранит всякое старье вроде эмалированных кастрюль с худыми донцами), – приметы родной ленинградской квартиры выступили так ясно и пронзительно, что безликая желтая, встретившая их в прихожей, показалась существом из другого, параллельного мира. Он оглянулся. Тень со шваброй подтирала за ними уличную грязь.

После режущего коридорного света помещение, в которое они вошли, показалось мрачным. Посередине стоял длинный, уставленный закусками стол.

На его вежливое «здравствуйте» никто не откликнулся. Кроме хозяина застолья: Эбнер, сидящий в торце, кивнул издалека.

– Вон место. – Ганс указал на свободный стул. «Как с собакой обращаются, – снова накатывало раздражение. – Подумаешь, знать! От слова зазнаться…»

Ганс улыбнулся:

– Тут по-простому: кто смел, тот и съел. Окинув стол опасливым взглядом, он положил себе салата, похожего на привычный оливье, кусочек желтовато-прозрачной рыбы. Потянулся было к хрустальной плошке с черной икрой, но удержался: не стоит выдавать противнику свои гастрономические слабости. «Сами предложат – возьму».

Но никто ничего не предлагал. Он жевал, прислушиваясь к ближайшей парочке.

– Да-а, тебе-та клё-ово, – девица кривила губки. – Твой фатер из вермахта. А мой эсэс.

– Ты чо думашь, они различают? Совкам по барабану, – парень оглаживал ее тощее бедро. – Всех вздернут.

– А я с та-абой ха-ачу, – потеряв всяческий стыд, она выгибалась под его рукой, как сытая кошка, только что не мурлыкала. – Ря-адом, на соседних фа-анариках…

От девицы припахивало терпкой сыростью. Он отодвинулся брезгливо.

Парни, сидевшие напротив, разговаривали о каких-то голубых фишках, один советовал сбрасывать и на что-то переключаться. Другой не соглашался, мол, раньше надо было чухаться, теперь-то поздно, и ссылался на какой-то индекс, который хрен куда отскочит.

«Фишки. Индекс», – он слушал, стараясь запомнить.

– Не. Я телик в выходные послушал. В йены переложился.

– А чо не в баксы?

– Дак все ломанулись. Слава фюреру, из Рашки хыть успел перегнать.

– А банку скока?

– Пятнадцать. Ваще оборзели.