Китаист

Ганс гладил, перебирал, разминал хлопчатую ткань воротника, видимо, искал в ее складках вшей, которых тоже не стоит бояться, – утром, когда поезд пересечет границу, он зароет гимнастерку в мерзлую советскую землю. А ближе к вечеру…

«Я растопчу… их всех… растопчу… – застонал, чувствуя, как пальцы Ганса, спускаясь все ниже, перебирают мелкие, неподатливые, еще не оплывшие в фронтовых вошебойках пуговицы. – Не бойся… Они не узнают…» – Ганс, ведущий военные действия на территории его тела, наступал все настойчивей. Раньше он и понятия не имел, до чего же сладостной бывает война.

Когда пришел черед ременной пряжки, последней линии обороны, он выгнул спину. Ганс дернул и, вытянув ремень, отбросил подальше – в траву. Точно ватным стеганым одеялом их накрыл жаркий одуряющий полог – шевеля чуткими ноздрями, он впитывал медвяный дух разнотравья. Вывернувшись юркой степной ящеркой, распластался животом. Ганс – как и подобает победителю в этой войне, где не бывает побежденных, – сверху. Он ощутил распухшую, напряженную сладость – тяжелый плод налитой соками земли. «Давай, давай…» Низ живота тянуло, свиваясь пронзительно.

Но Ганс отчего-то медлил. Он догадался: мучает меня, мучает.

Раздвинулся, открывая передовому отряду противника свою самую тайную прореху, ожидая, что плод, набухший на конце плодоножки, наконец ворвется в расположение его части, пронзит жестким танковым клином, – но пособничество, до которого он, поддавшись безудержной страсти, докатился, ни к чему не привело. К его жестокому разочарованию, яростный напор противника ни с того ни с сего опал. Ноздри поймали тонкий гнилостный запах падалицы. Он понял, что напугало Ганса: вонь.

«Это снаружи. Из окон. Проводники забыли закрыть. Когда едешь по России, всегда несет трупами… Ты сам говорил, интеллигенция… там, гниет…»

Танковая бригада противника остановилась.

«Опасается. Ждет провокации с моей стороны», – он выпростал правую руку и, заведя за спину, поймал опавший складчатый плод.

– Нет-нет, не надо бояться, – гладил нежно и осторожно. – Все будет хорошо, ты напишешь новую историю, твой учитель-еврей будет тобой гордиться. Но одному тебе не справиться. Без меня и моего пестуна. Тебя не пустят в архивы. А я его попрошу. Шефу ничего не стоит, уж я-то знаю, поверь, – тут ему почудилось, будто сморщенный плод начал оживать. – Это я ему вру, этому, который внутри. А тебе все расскажу, открою правду. Там, в наших бараках… тоже комбижир… – Под его рукой медленно, но неотступно наливались соком Гансовы узелки и жилки, набухая под складками кожи. – На фотографии – это он, Геннадий Лукич. Мы ему предъявим. Сперва начнет отрицать, дескать, это не они. Это – мы. Ты и я. Но мы на это ответим: может, и так, но первыми начали вы. Оделись в фашистскую форму. Он умный, сразу поймет. Деваться ему некуда. Придется с нами считаться. Тем более у него останется копия. Подлинник-то мы спрячем, зароем в землю. А ему дадим гарантию: пока будет работать на нас, никто не узнает… Ни одна живая душа… Вместе мы сила, мы всегда будем вместе… Сперва я тебе помогу, – он поелозил, направляя передовую часть Ганса в нужное русло, веря, что Ганс все поймет и откликнется, – а потом… ты сам… сам…

От тела, давящего на него сверху, исходил холод. Хуже того, жаркий южный плод, прозябавший в его руке, в который он желал и надеялся впиться, обратился в колючую мерзлую шишку – вопьешься, зубы обломаешь. К тому же пустую. Если и были семена, их выклевали таежные птицы. Жадные твари. Клесты. Он разжал пальцы и обернулся – сколько позволили хрустнувшие позвонки. «А вдруг умер? Да жив он, жив…»

Значит, не о чем раздумывать: со сне, наяву – какая, к черту, разница. Если с самого детства ему известна первая обязанность советского солдата: взвалить на себя и вынести из окружения. Но Ганс, будто отроду не читал книг о раненых в боях товарищах, смотрел в другую сторону. Он понял: «Просит пристрелить».

– Я сильный. Не сомневайся, я тебя вынесу. Взгляд Ганса терялся в густой траве. В травяных зарослях что-то извивалось – длинное и ужасно верткое. «Это же мой ремень». Который Ганс, допуская очередную тактическую ошибку, принял за змею. Он хотел объяснить, исправить – однако темная полоска ожившей кожи вдруг поднялась на хвост и, покачавшись из стороны в сторону, словно выбирая постоянное надежное место, замерла косым деревянным колышком…

– Ауфштейн! Подъем, подъем! – голос, раздавшийся над ухом, казалось, шел из-под земли.

И в то же мгновение могильный колышек исчез – не то сгнил, не то канул в жухлой траве. Не осталось даже холмика. Одна голая проплешина.

Над его одинокой ночной полкой, точно лунный диск, уходящий за горизонт, склонялось лицо проводника.

– Госграница. Штатсгренце. Через час, – диск объявил строгим официальным тоном.

Он чувствовал себя раздавленным. Но не как передовое соединение, павшее под вражеским ударом. А как какое-нибудь штатское тело, по которому, не заметив в предрассветной тьме, проехалось колесо военного грузовика.