Китовый ус

— Эх, молодой человек, — покачал головой Быстров. — Вы не первый, кто так свысока смотрит на гуманитарные науки. Еще в прошлом веке Тургенев писал о таком герое. Вспомните, «гуманитас» в переводе с латыни означает «человечество». Че-ло-ве-че-ство! А что важнее всего с точки зрения науки и искусства — да прежде всего знать самих себя. Нам будет лучше и мы будем лучше, чем больше будем себя знать. Прошу при этом понимать меня не только буквально, я же вижу, вы уже готовы опровергать!.. А вот узнаем мы все о себе и своем окружении или же никогда не дойдем до конца этого пути… Пожалуй, никогда — ведь тогда человечество деградирует от тоски и абсолютной бессмысленности существования. По поводу первостепенности-второстепенности скажу: в последние годы в нашем университете гораздо больше желающих поступить учиться на гуманитарные и естественнонаучные специальности, чем на технические, физические и математические и так далее. Кто знает, почему так. Может, это объяснимо в какой-то степени с точки зрения Чижевского, зависит от солнечной активности, как от луны — приливы и отливы. Возможно, сейчас, так сказать, «гуманитарный муссон», затем будет ваш «муссон», и тогда люди вместо того, чтобы стоять трое суток в очереди за подпиской на Пушкина, будут пять суток стоять за программами для ЭВМ или таблицей логарифмов. Короче говоря, как говорит один мой знакомый: «И вот приехал я в Москву, а тут Вася…» Хах-ха-ха!

— Папа, — напомнила о приличиях Лада.

— Вы слишком утрируете все, профессор, — сказал Виктор Михайлович и спросил: — А кто этот Вася? Слесарь?

— Почему слесарь? Просто Вася, — объяснил Быстров, передернув плечами, подчеркивая и свое малое понимание. — Поговорка такая. Вроде бы в ней ничего и нет, но есть что-то…

— А-а, — согласился Виктор Михайлович, но сколько бы он ни сосредоточивался на непонятном, так ничего и не понял, а затем, увидев намерение хозяина, стал отказываться: — Я, пожалуй, больше не буду. Не могу…

— Я принесу чай, — с готовностью поддержала его Лада и вышла на кухню.

— Тогда на посошок, а?

— При условии, что за научно-техническую революцию, — не без иронии предложил Виктор Михайлович.

— За научно-технический прогресс, за эволюцию!

— Нет, за научно-техническую революцию!

Иван Иванович прямо-таки рассердился на Балашова и отставил рюмку. Переплетя пальцы и сжав их в один большой кулак, поставил его ребром на край стола и, сдерживая себя, заговорил:

— Заблуждайтесь на здоровье. Но я не пойму вас, Виктор Михайлович. Вы читали лекцию об оптимальности, а ратуете вдруг за революцию. Оптимальных революций не бывает. По своей натуре вы очень осторожный человек и вдруг энтээрреволюционер! Да какой с вас, технократов, спрос — даже высокообразованные и талантливые гуманитарии бывают подчас сбиты с толку каким-нибудь техническим новшеством. Хотите один поучительный пример? Пожалуйста, — Быстров поковырялся в недрах стола и извлек пухлую папку. — Вот: «Мы живем в мире телеграфов, телефонов, биржи, театров, ученых заседаний, океанских стимеров, поездов-молний, а поэты продолжают оперировать с образами, нам совершенно чуждыми, сохранившимися только в стихах, превращающими мир поэзии в мир неживой, условный…» Много правильного, только вот что такое стимер, еще помните?

— Стимер — по-английски пароход.

— Верно. Дальше: «Такому пониманию поэзии, как случайного выражения своих впечатлений и личных переживаний, как чисто схоластической разработки однажды навсегда установленных тем, — искатели «научной поэзии» противополагают свой идеал искусства, сознательного, мыслящего, определенно знающего, чего оно хочет, и неразрывно связанного с современностью». Снова много правильного, излишне рационально только, запрет на личные переживания немножко напрасный. Но через тринадцать лет этот же автор написал совсем другое. Вот оно, без суеты, суесловия, шарахания в крайности: «Вообще можно и должно проводить полную параллель между наукой и искусством. Цели и задачи у них одни и те же; различны лишь методы». Не догадываетесь, кто автор?

— Иван Иванович, я не специалист в ваших областях. И простите, мне показалось, вы жалуетесь на непорядки, так сказать, в своей епархии, а обвиняете в них нас. Странные у вас, гуманитариев, литераторов, людей искусства, привычки. Чуть что не так у вас, вы тут же стараетесь озаботить своими чисто профессиональными, да и личными проблемами, все человечество! Разбирайтесь в своем хозяйстве сами, в конце-то концов!

— В ваших словах есть резон, есть, — сказал Быстров. — Может, вы все-таки позволите мне назвать автора приведенного текста?

— Пожалуйста.

— Это Валерий Брюсов.

Виктор Михайлович почему-то поморщился, а затем твердо, стараясь овладеть положением, спросил: