Китовый ус

«Не знаю, Алексей, может, так и должно быть, — говорила она вначале спокойно, а затем разошлась, запылали у нее щеки, загорелись глаза. — Только не по-людски так поступать, как она поступает. Не хотела вам говорить, но нет сил держать в душе. Когда вы сказали тогда, что идете за водой да за лимонами, я догадалась, почему сами идете… Как увидела вас на дороге, так и обмерла. Только не призналась тогда, какой разговор у нас был с вашей женой. А сейчас скажу… Так вот когда вас санитары выводили к машине, я гуляла с собакой. Не помните? На следующий день к завтраку нет Алешки. Переживаю, места себе не нахожу… Наконец после десяти утра приводит Антонина сына. Я к ней: «Антонина Константиновна, что с мужем?» — «Увезли с аппендицитом». — «Операцию сделали?» — спрашиваю. Она замялась: видно, и врать неудобно и сказать нечего. «Еще неизвестно, не говорят», — ответила. Ушла она, а я спрашиваю Алешу: «Звонила мама в больницу?» — «Не-а». — «А выходила утром куда-нибудь?» — спрашиваю, потому что телефона у вас тогда еще не было. «Не-а, мы спали» Милый ты мой, думаю, может, ты уже сирота, а ты все не-а да не-а… Давай названивать по больницам, заведующая наша ворчит, а я звоню. Наконец нашла вас в сороковой больнице, узнаю: операцию сделали в два часа ночи, состояние удовлетворительное, температура тридцать девять с чем-то. Мне так обидно стало за вас и за Алешу, обидно до слез. Какие же ей сны снились, думаю, и как она спала в такую ночь до десяти утра!»

«Только на себя надейся, брат, — подумал Грахов, когда Вера Николаевна ушла. — Только на себя — нет тыла и на флангах пусто. Теперь вся надежда на Алексея Алексеевича, а его уж я воспитаю».

Тогда страшно стало ему, сам себе показался маленьким, ничтожной щепкой в бездонном и холодном океане, и чтобы спастись от такого настроения, он вспомнил Уфу, увидел как бы со стороны себя и Галю, идущих ночью по дороге от аэропорта. И сейчас, идя от аэровокзала до Песчаных улиц, где жили Аюповы, он снова увидел себя и ее. Не Гелю, как она назвала себя вначале, а Галю, как призналась потом. Ей казалось, что Геля — имя лучше, что ей, рыжей, подходит оно больше, поскольку можно его перевести как «солнечная». Он сказал, что вообще-то гелий — очень инертный газ, хотя кипит почти при абсолютном нуле.

Он отнес ее чемодан в свой номер, и они отправились гулять, взявшись, как дети, за руки, и когда за спиной у них появлялись редкие машины, впереди возникали их гигантские тени, упирающиеся во тьму. Машины объезжали их справа, тени выскакивали из тьмы и бросались влево. Иногда им сигналили, иногда что-то кричали. У них было время, свободное до утра, целая ночь, им нравилось идти вдвоем, но они говорили страшно торопясь, словно предчувствуя, что видятся, возможно, в последний раз, говорили, боясь не сказать чего-нибудь важного.

О чем только они не говорили — о далеком уже детстве и трогательно-смешных порой его мечтах, о друзьях и первой влюбленности, о супругах и о себе, о работе, счастье, вкусах и привычках — всего не перечесть. Грахов заметил вдруг: понимает ее не то что с полуслова, а с неизмеримо меньшей малости — понимает невысказанное ею, чувствует ее состояние наперед, как бы еще на подлете чувств и мыслей — в миг их рождения, и самое главное и поразительное — с такой силой, глубиной и ясностью, словно они были его чувствами и мыслями. Он знал, что и с нею происходит то же самое, и она сказала ему об этом, хотя могла и не говорить.

Постороннему их разговор показался бы странным, беседой сумасшедших. Самое удивительное в этом разговоре было то, что сколько бы потом Грахов ни пытался восстановить, вспомнить его, записать на бумаге, ничего не получалось и не могло, вероятно, получиться, потому что они не только говорили, понимая и зная все, но одновременно, причем почти совершенно точно чувствовали состояние друг друга. Тут, видимо, была какая-то тайна, которую трудно, пожалуй, невозможно до конца постичь, казалось бы, при совершенной очевидности и доступности ее и в то же время с таким глубинным секретом неразъемности, неразделимости на части, что понять можно было, лишь рассматривая все целиком, ничего не убавляя и, что совсем плохо, добавляя по незнанию.