Китовый ус

— Нет, не клевета. Ты передай ей мой совет пользоваться хотя бы разными духами. Ты пропах, понимаешь, пропах ими…

Дальше говорить она не могла и закрылась на кухне. «Нет, нет, так больше жить нельзя», — твердила Лариса Никитична, потирая ладонями виски и закрывая уши, когда Михаил Викентьевич что-то начинал ей доказывать через дверь. Она снова, в который раз, стала вспоминать день за днем свою семейную жизнь, но не могла припомнить, когда она впервые увидела его. И всегда в такие минуты перед глазами всплывала свадьба. Она — невеста, растерявшаяся в свадебной колготе, стеснявшаяся всеобщего внимания. И счастливый Михаил Викентьевич, женившийся почти вопреки желанию Аделаиды Марковны. Он действительно тогда был счастлив. А потом? Было, было хорошее, но больше плохого, больше; но когда она увидела его впервые, как случилось, что их судьбы сошлись, — она не помнила, словно Михаил Викентьевич всегда находился рядом, словно самого первого дня и не было.

Когда она вышла из кухни, Михаил Викентьевич уже спал. Он уснул, не выключая телевизора, тот шумел, потому что программа закончилась, и на экране была рябь, похожая на застывшие в воздухе хлопья снега. Она разобрала кресло-кровать, так нередко делал Михаил Викентьевич, возвращаясь поздно, и, когда засыпала, в полудреме вспомнила Виктора Ивановича, и ей пришло в голову, как его можно найти. Ведь он же, сдавая обезьянку Чики в уголок Дурова, наверняка оставил свой адрес…

Утром эта мысль вернулась к ней. И она поехала.

Не доезжая одну остановку до площади Коммуны, она вышла из троллейбуса и увидела старинный особняк, огороженный высоким забором двор, в котором было неправдоподобно тихо. Касса была закрыта. Уголок начинал работать с одиннадцати, она приехала на полчаса раньше. Нужно было ждать.

Шел мокрый снег, почти дождь, и она, чтобы не ходить по снежной каше, пошла в сквер, где было повыше и посуше. Под голыми деревьями было уютнее, чем на тротуаре. Прохаживаясь под ними, Лариса Никитична размышляла о том, что будет потом, когда она узнает адрес Виктора Ивановича: «Здравствуйте, Виктор Иванович, вот и я, — иронизировала она над собой. — Вы не помните ту дурочку, которая летела с вами, а? Так это я…» Она хотела уже отказаться от своего намерения, но затем раздумала. Сегодня я не буду звонить ему, решила она, но адрес пусть будет у меня: сегодня еще можно не звонить и не ходить к нему, но что будет завтра, Лариса Никитична не знала и знать еще не очень хотела.

ПРИВЕТ ОТ ШИШКИНА

1

В это сухое и безветренное июньское утро Пармен Парменович Шишкин трудовой день начал как обычно, с осмотра нового корпуса производственного объединения, двора, неказистых подсобок, натыканных по его углам. Подсобки были давней болью Шишкина, они и питали сокровенную хозяйственную мечту: сломать все к чертовой матери, пока само не загорелось. Было время, когда он, завхоз, заведующий складом, экспедитор, столяр и плотник объединения, гордился каждым из этих строений, потому что вышли они из-под его топора и молотка; но с тех пор, как построили трехэтажный корпус-красавец из белого силикатного кирпича, с окнами во всю длину здания, с виду настоящий заводской цех, у Шишкина возникла стойкая нелюбовь к заслуженным развалюхам, и он именовал их теперь не иначе как гадюшниками.

— Надо все сломать, оставить только старый корпус, где склад. Он кирпичный. А остальное, боюсь, в один прекрасный день пыхнет, — говорил он не раз директору Ивану Петровичу Иванову, по давней дружбе просто Ванюшке Иванову.

— А не жалко? — спрашивал Ванюшка Иванов и сжимал губы.

По губам Пармен Парменович, как у иных в глазах, мог прочитать многое. У директора не было глаз, вместо них чернела сплошная повязка, губы у него тоже были перепаханы миной, каждая будто бы из нескольких частей. В общем-то Ванюшка Иванов лицом — страшен, но уже много лет все, что нужно, держал в голове, и это всегда удивляло Шишкина. Как-никак — производство, семьдесят человек, и что ни человек, то история…

— Конечно, жалко, Ванюшка, ну а если пыхнет? Одна ведь бумага…

— Не пыхало раньше. И не пыхнет еще. Подожди, Пармен, вот разбогатеем…

«Скупердяй чертов», — ругался он. Прижимистость Ванюшки объяснялась легко. С нуля начинал он это заведение, всю жизнь сюда вложил, свою и его, Шишкина. Как тут шиковать и как не пожалеть, если первую хибарку строили из того, что кто достал, а как достал — того не спрашивал Ванюшка. Он в то время диктовал Пармену Парменовичу письма во все адреса, в которых доказывал, какое нужное это дело для слепых, — погибнут в пьянстве и нищенстве молодые, в расцвете лет люди, потерявшие зрение в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Они всегда писали так, употребляя громкие и понятные всем слова, чтобы не подумали о них, как о какой-то шайке-лейке, и подписывались, указывая воинские звания, боевые награды, ранения. Пармен Парменович ставил свою подпись последним: «Шишкин Пармен Парменович, ст. серж., орд. Славы тр. ст., Красной Звезды, две м. «За отвагу», три ранения» и в скобках «зрячий, без пр. ноги».