Китовый ус

— Я знала, что увижу тебя сегодня, — сказала она. — Это плохо: прощаться дважды. Это уже навсегда…

— Таиска…

Она молчала, глаза у нее были сухие, она и в военкомате не плакала.

— Поезжай, — она взялась за язычок колокола, помедлила и ударила отрывисто. — Поезжай… Только береги себя. Пармен, береги. Я буду ждать тебя…

Резко и требовательно закричал паровоз. Шишкин схватил ее побледневшее лицо, она отпрянула и сказала почти с обидой:

— Что же ты глаза целуешь, глупый, дай наглядеться на тебя…

Шишкин прыгнул на подножку, обернулся — Таиска бежала за эшелоном, зажав фуражку с красным верхом в руке, и смотрела на него…

Ему то ли послышалось, то ли въявь кто-то крикнул: привет Шишкину! Это вот — привет Шишкину — неотступно следовало за ним, и, пожалуй, было бы непривычно, если бы разные друзья-приятели перестали так приветствовать его; да и сам он прибегал к нему, удивляясь чему-нибудь, или попадая в сложные житейские переплеты, или расставаясь с человеком, делом, своими задумками. Позже к «привету» приклеилось «болеро», и, хотя он толком не знал, что это такое, но поскольку оно пристало к нему, помогало в чем-то, он не спешил расстаться с ним.

А тогда, на станции, он оглядывался по сторонам, но кто кричал, не определил. Пятьсот-веселый поезд (как тогда многие назывались поезда) уже набирал ход. Сорвав с головы фуражку, он помахал всем, кто ехал в вагонах, повис на подножках, устроился на буферах или облюбовал крышу, чтобы кричавший, если был такой, не подумал: перестал Пармен Шишкин признавать своих.

Пятьсот-веселый убыл, на станции стало просторно, и Шишкин с радостью увидел на самом ее краю желтую двухэтажную казарму, где у них с Таиской была комната. Когда он подошел ближе, ему показалось, что возле третьего окна на втором этаже сушится цветастое платье. «Таиска?!» — обожгло его, и он прибавил шагу, а потом, припадая на раненую ногу, стал срываться на бег, отчего золингеновские изделия ходуном заходили в чемоданных утробах.

Наконец он достиг подъезда, бросил трофеи внизу и ринулся наверх, толкнул дверь. Что-то звякнуло, должно быть соскочивший крючок, и Шишкин оказался посреди комнаты. За ширмой, закрывавшей печку, кто-то был — он явственно слышал, как всплеснули там водой.

— Таиска! — заорал он и отдернул ширму.

И даже когда Шишкин понял, что перед ним не Таиска, а незнакомая женщина, напуганная его вторжением и криком, сдвинуться с места не смог — ударила по ногам расслабляющая дрожь. Женщина была полураздета, мыла голову, в мокрых волосах ее таяла мыльная пена. Она первой пришла в себя и спросила:

— Так и будем стоять?

И задернула ширму. Он опустился на подвернувшийся стул, ослабил ворот гимнастерки, закурил, окинул взглядом огромный фикус в углу, кровать, комод, кухонный стол под давно потерявшей рисунки клеенкой, стулья и табуретки, которые смастерил перед самой войной, но не успел покрасить. Над комодом висела Таискина фуражка с красным верхом.

Он поднял глаза — с большой карточки, не совсем удачно подрисованной фотографом, грустно глядела на него она сама. «Здравствуй, Таисья Денисовна, вот я и вернулся», — мысленно обратился он к ней, хотел извиниться за то, что жив, а ее уже нет, сказать, что война есть война, и главное дело на ней, с какой стороны ни посмотришь, — все-таки убивать и самому при этом постараться не быть убитым. Кому-то везет, а иному судьба скажет: привет Шишкину… Но он не обратился к ней с таким, несправедливым в сущности оправданием, — и так все было ясно.

— Вы Пармен Парменович? — спросила женщина.

— Так точно.

— Вот и вино, — Даша поставила на стол темную бутылку с горлышком, залитым сургучом. — Мы так хотели в День Победы по капельке из нее выпить.

Он поднял голову, и Даша увидела в его глазах нечто такое, что отвела взгляд в сторону, а потом сказала неожиданно:

— У меня тоже погибли все. Муж — на фронте, а родителей — немцы…

Ему стало стыдно, что он, здоровенный мужик, раскис. Он принес чемоданы, развязал рюкзак, вывалил на стол консервные банки, рафинад, сухари, извлек откуда-то фляжку со спиртом и предложил:

— Выпьем за них.

Они пили за его возвращение, за Таиску, мужа и родителей Даши, за то, чтобы не было больше войны. Потом пили еще, он молчал, молчала и Даша, пили, каждый думая о своем.

Это было тягостно, и Даша начала рассказывать, как жили они в войну. Из ее рассказа он понял, что она работала учительницей, директором школы на станции, затем ее перевели в районо. Глядя на нее, он думал, что вот она — молодая, красивая, грамотная — тоже одинока и несчастна. Своих возможностей он никогда не переоценивал, что и говорить, неровня ей был по всем статьям: и грамотешки маловато, и внешность неподходящая — волосы конопляные, из нечесаной матерки, говаривала Таиска, не нос, а курносище, с детских лет лупится, а нога — сорок шестого размера, сам с обувью извелся и старшин на войне замучил. Нет, не переоценивал, хотя Таиска, запуская пальцы в его копну, суеверно вспоминала примету: два вихра — две жены…