Китовый ус

Неожиданно в краснотале одна из двух бабкиных куриц поднимает кудахтанье. Наверно, куры купались в песке под кустами, а к ним подкрался хорек? Санька никогда не видел этого таинственного зверька, но бабка настойчиво жаловалась всем, что где-то поблизости живет хорек — большой любитель курятины, и, не дай бог, он задавит последних в Базах куриц, которые кормят больного дида Нестира.

Схватив увесистый кусок кремня, Санька бежит в кусты. «Ках! ко-ко-ко-ках!» — кричит белая курица, важно расхаживая вокруг ямки в песке, и он, не веря своим глазам, видит яйцо.

Он бережно берет его, белое и еще теплое, несет во двор. Яйца удивительно вкусная штука. Подарила бабка как-то ему одно, мать заправила им суп из лебеды, так получилось, считай, чуть ли не кастрюля яичницы. Бабка говорит, что от яиц может живот заболеть, и варит их диду, потому что он ничего другого почти не ест. Только Саньку не так-то просто провести: живот болит, если переесть козельцов, от волчьих (он называет их молчьими) или других, незнакомых ягод, но от яиц он никогда не болит…

Наконец-то возвращается дид Нестир. Опираясь на палку, он тащит вязанку хвороста, бросает ее за хатой и садится отдыхать на крыльце.

— А у меня что-то есть, есть… — прыгает перед ним Санька.

Дид вытирает рукавом рубахи пот на черном, землистом лице и спрашивает:

— Та шо ж воно такэ е, Лександро Батькович?

— Яйцо! — выкрикивает Санька и мчится в шалаш.

Дид держит в клешнистой руке яйцо, усмехается:

— И правда, яйцэ. Так тоди, Лександро Батькович, и жизнь получшала и табачок подэшэвшав…

— Я в кустах нашел, — хвастается Санька.

— Молодэць. Полож його на землю, шоб нэ розбыть, а мамка прийдэ та й зварэ. Я бачив мамку в лиси, казала, скоро буду. Сидай рядом, будэмо ждаты…

Санька прислоняется к нему и смотрит на дорогу. С дидом он в большой дружбе. Дид всегда на его стороне. Вспомнится Саньке, что на бабкиных грядках растет редиска или морковка, и начинает он капризничать или, как говорит мать, разводить квас. Она берется за хворостину, но он не сдается: ждет, пока дид пошлет бабку на огород. И дид многое умеет: вырезать из лозины свистульку, волшебную палочку с затейливым узором, смастерить пропеллер, который сам крутится — только беги…

По дороге проходит отряд красноармейцев, скачет всадник, догоняя их. Дид поглаживает Санькину голову, и тот начинает дремать под тяжелой и теплой его рукой.

Просыпается Санька уже в шалаше — то ли от сильного хлебного духа, который накопился в жаркий день в соломе, то ли оттого, что ему почудился голос матери. Нет, ему не послышалось: мать в самом деле беседует о чем-то с дидом. А яйцо? Где оно? Ему становится жутко от мысли, что оно могло куда-нибудь деться, что его вообще не существовало. Приснилось, а наяву — не было никакого яйца…

Он облегченно вздыхает, когда видит, что оно здесь, белеет в углу шалаша. С величайшей осторожностью он берет его двумя руками, потому что было бы непоправимым горем лишиться счастливой находки сейчас, когда ждать осталось совсем немного, и несет матери, чувствуя, как трусы предательски сползают все ниже и ниже. Не поднимая их, он ждет, что мать сейчас похвалит, бросится разводить огонь, но она почему-то боится взглянуть ему в глаза, смотрит только на яйцо и затем, поджимая обсыпанные малярийными болячками губы, говорит тихо:

— Это чужое яйцо, сынок. А брать чужое — нельзя.

— Та звары йому, Егоровна, будь ласка. Раз дытына хочэ…

— Нестир Иванович, вы тоже как маленький. Мы и так сидим на вашей шее. То редисочки, то морковки, то лучку…

— Это мое яйцо, я нашел его! — кричит Санька, заливаясь слезами, но мать отбирает находку и относит в хату.

— Побойся бога, Егоровна, — упрекает дид Нестир, когда она возвращается. — Нэ гордысь. Я ж бачу, ты прыйшла сьогодни з пустыми руками. Военни пишлы на пэрэдову, никому тоби стираты. А воно ж цилый дэнь тэбэ ждало з цым яйцэм…

— Нестир Иванович, перестаньте, прошу вас, — говорит мать и проходит мимо Саньки к шалашу.

— Ты плохая! Ты плохая! Я не люблю тебя! — кричит Санька вслед.

— Ну и не люби…

Санька потрясен. Рыдая, он со злостью протирает глаза, а они снова заливаются слезами и, чувствуя, что матери надо ответить такой же жестокостью, грозит ей:

— Я умру! Умру, как Светка!

— Умирай, — доносится из шалаша.

И Санька внезапно перестает плакать. А что, если в самом деле умереть? Он будет лежать спокойно, все ему будет трын-трава, а мать плакать… Так ей и надо. Но зато ему больше ничего не будет нужно. Пусть зарывают его в землю, пусть. Ему никогда, никогда не захочется есть, не станет он больше дожидаться матери, пусть она бродит где ей вздумается и сколько вздумается. Не пойдет он никогда в Изюм, не станет там прятаться от самолетов, бояться бомбежек — ему все станет безразличным…

Он умрет.

Но, представив, как мать начнет причитать и рвать на себе волосы, он ощущает, как что-то больно застывает у него в груди. Ему жалко мать, и он заглядывает в шалаш, озабоченно смотрит на нее, втайне надеясь, что снова наступит мир и согласие, предупреждает:

— Я иду умирать.