Китовый ус

Жуков уезжает, на прощанье приглашает на подледный лов. Мормышки, зимние удочки и мотыль у него есть, коловорот он достает у бухгалтера, и они отправляются пешком, напрямик через лес, мимо школы в Старые Борки. Дорога Шанину знакома, он ходит по ней, когда надо подышать воздухом, встречает учеников, которые по доброму деревенскому обычаю, но неожиданно уже для него всегда говорят: «Здрасьте». Еще они пристраивают на ветках елей и берез остатки школьных завтраков и обедов — для птиц, белок…

Москва-река здесь узкая, чистая и быстрая. Лед возле моста, по которому с грохотом проносятся грузовики, весь в лунках — Жуков, как опытный рыбак, волгарь, утверждает: тут можно ловить плотву на ручейник. В своего мотыля, хранимого между оконными рамами несколько недель в баночке из-под лекарств, он не очень верит.

— Местные рыбаки добывают ручейник тут, в траве, — говорит Жуков и начинает резать лед коловоротом там, где, по его мнению, можно будет накрутить на суковатую палку придонную траву и вытащить ее из лунки. Лед под коловоротом лопается, до того он сухой и перемерзлый, что трещина идет от берега к берегу прямо-таки с гулом.

— Смотри, Москву-реку сломаешь, — говорит Шанин, а Жуков сверлит дыру за дырой, но трава не накручивается, а если и цепляется какая-нибудь водоросль, то без ручейника.

Ловят на мотыля. Сидят минут пятнадцать — двадцать; холод — их полушубки все равно что марлевые — добирается уже до костей. Да и не ловля это, а черпание ложкой ледяной каши, которая образуется в лунках ежеминутно, и леска обмерзает быстро, надо то и дело снимать, вернее сламывать с нее лед. Но главное — ни одной поклевки за все время, рыба не гуляет в такой холод, ушла в ямы. Никакого интереса…

Возвращаются тем же путем, только на этот раз обращают внимание на солнце. Странного оно цвета, ни Жуков, ни Шанин раньше не видели такого — словно бледная луна висит в небе вместо солнца. Наплыла на него какая-то хмарь, низкая, не естественная, и не солнце, а пластмассовый бильярдный шар в небесах конца XX века.

После рыбалки звонит жене, приглашает с сыном на субботу и воскресенье. Сказочная тут зима, настоящая зимняя сказка, твердит ей, и жена обещает приехать.

К их приезду Шанин просит редактора заводской многотиражки Валентина Макарова показать лыжный маршрут, который он то и дело расхваливает. Оказывается, нужно не выходить на большое поле, а сворачивать перед ним налево, идти вдоль высоковольтной линии через овраг, затем — направо, а там уж длинным пологим спуском прямо на озеро, над которым и стоит дом отдыха.

На лыжне они с ним часто останавливаются, рассматривают лисьи следы, на стену леса долго смотрят, любуясь красотой, и Макаров (он не только редактор, но и поэт — выпустил два сборника стихов) говорит:

— Совсем перестали поэты писать зимние пейзажи. А ведь раньше как их писали! Почему сейчас не пишут? Мало бывают зимой на природе? Летом, наверно, только и выбираются за город… Или зим таких уж нет?

Потом уже светлой, лунной ночью, на прогулке перед сном, пораженные золотистым сиянием березовых вершин, начинают почему-то рассуждать о нравственности природы. Сходятся на том, что человека она не во всем устраивала, и он создал свою нравственность, и долго стоял тут вопрос так: кто кого, и сейчас наступило уже равновесие сил в этом вечном споре (если бы так!). Еще чуть-чуть и безнравственность человеческая нарушает призрачное это равновесие — оно так условно, так зыбко. Хватит ли нашему веку воздуха, пресной воды, не разрушат ли стратегические бомбардировщики озонный, защитный пояс Земли, постоянно летающие на тех высотах, где он располагается? Оказывается, даже разные препараты в аэрозольной упаковке, духи, одеколоны, лаки, освежители, «примы», огорчительные для насекомых, всякие иные баллончики этого рода, которые так всем понравились, — удобные эти вещички, возможно, пострашнее ДДТ. Прекрасная половина человечества, закрепляя по утрам из пшикающих штучек красоту своих причесок, вряд ли еще отдает себе отчет, что каждый день к озонному слою поднимаются облака благоухающего фреона, уничтожающего озон…

Тревожно. И радостно, что есть еще на свете Борки с такими зимами, есть, и какое же это счастье для всех, что они есть…

Теперь Шанин ходит на лыжах по новому маршруту, и каждый раз думается ему на нем, что все мы как-то неправильно живем. Обрыдло в городе, да и не одному ему, суетня, толкотня, шум, все больше в душе вражды к автомобилям, каждый из которых за восемь часов пожирает годовую норму кислорода человека, к телефону, сделавшему такими доступными совершенно бессмысленные разговоры, но и вспоминает, как часто всего этого не хватало, если уезжал куда-нибудь в более спокойное место, как не может долго жить без московского ритма, а в Москве мечтает всегда о тишине. Где же выход, где та золотая середина, да и есть ли она вообще?