Кью

Он нервно осведомлялся о безопасности на южных дорогах и о лучшем времени для отправления. Без сомнений, он вез ценный товар. Под плащом зазывно круглилась сумка из светлого сафьяна — моя любовь с первого взгляда. Слуга, зараженный какой-то шлюхой, будет прикован к постели еще несколько дней, и это вынуждает его отправиться в путь в одиночестве завтра на рассвете.

Я следовал за ним, на некотором расстоянии, почти пять миль, пока дорога широкой петлей не углубилась в лесистую местность: невысокие холмы, полнейшее одиночество. Я догоняю повозку и, взволнованно размахивая руками, заставляю его остановиться.

— Господин, господин!

— Чего вы хотите? — спрашивает он, поднимая брови и натягивая вожжи.

— Ваш слуга, господин…

— Что у тебя, что ты хочешь?

— Оказался не так уж и болен. Его поймали этим утром, когда он тайком пытался улизнуть с постоялого двора. У него была большая сумка, полная драгоценностей, которые, как я думаю, были взяты из вашего груза. — С этими словами показываю ему сумку с перепиской Магистра Томаса.

— Каков сукин сын! Конечно же это не его добро, он совсем нищий. Подожди, я пойду посмотрю!

Он спускается, подходит ко мне, я сжимаю ручку сумки в левой руке, он склоняется над ней, чтобы посмотреть. Палка моментально опускается ему на затылок.

Он падает, как сухое дерево.

Блокирую ему руки коленями, три оборота веревки — и надежно завязанный узел.

Отрываю от сумки ремень и сбрасываю его в канаву. Готово.

Разрезаю веревку, которой закреплен груз, и подпрыгиваю, чтобы осмотреться: ткани — рулоны разного размера и расцветки. Бедный недоносок: с твоим делом покончено. Даже одежда теперь тебе не понадобится. Как и имя, вырезанное на боку повозки. Я читаю его: «Лукас Нимансон, ткач из Бамберга».

Глава 7

Аугсбург, 3 августа 1527 года

Йоханнес Денк в Аугсбурге. По пути я получил от него кое-какие известия и теперь точно знаю, где его искать. За грандиозным собранием пасторов общин, которое готовилось все последние месяцы, навязчиво ощущалась рука молодого ветерана восстания.

Указанный мне дом — в конце улицы торговцев шерстью. Мне открыла дверь высокая стройная женщина с ребенком на руках, за ней робко, нетвердыми шагами, шла девчушка, моментально спрятавшаяся за юбку матери. Я старый друг ее мужа, не видевший его много лет. Я задерживаюсь в дверях, а девчушка с любопытством разглядывает меня.

Йоханнес Денк — крепкие объятия, ясные глаза, в которых светится недоверие.

Он предлагает мне выпить из фляжки на поясе и дарит сердечную улыбку без слов. Ощупывает мои руки, плечи, словно чтобы удостовериться, что я не призрак, выплывший из пучины страшнейших кошмаров. Да, это действительно я. Но забудь мое имя, если не хочешь доставить ищейкам удовольствие. Он радостно смеется:

— Как мне теперь тебя называть? Лазарем? Возрожденным? Воскресшим?

— Два года я был Густавом Мецгером. Сейчас я Лукас Нимансон, продавец тканей. Завтра, а кто его знает…

Он продолжает с ужасом разглядывать меня. Нам обоим трудно подобрать слова, решить, с чего начать. Поэтому мы так и продолжаем молчать до бесконечности, думая обо всем. В тот день Мюльхаузен был островом, изолированным от мира и от жизни, на котором мы волей случая собрались искать путь к Богу. Из разных мест и по ьоле разных судеб.

— Ты один?

Голос напряжен и полон воспоминаний.

— Да.

Он опускает голову, восстанавливая в памяти лицо, фигуру, крик радости и надежды, эхом разносившийся далеко вокруг.

— Как?

— Удача, друг мой, удача и, возможно, чуть-чуть милости Господа Бога, который решил помочь мне. А ты?

Глаза, расширенные от воспоминаний, словно для него это тяжкий труд, словно речь идет о его детстве.

— Мы застряли в болотах где-то в районе Эйзенаха. Я умудрился набрать около сотни людей и разжиться небольшой мортирой. Но мы столкнулись с колонной солдат, вынудивших нас искать убежища в деревушке, названия которой я не помню. — Он поднимает взгляд, уставившись куда-то в пустоту поверх моей головы. — Мне жаль, что я не смог ничего сделать. Мы не оказали вам помощи.

Он кажется еще более удрученным, чем я. Я думаю, сколько раз за эти два года он вновь и вновь переживал собственную беспомощность в тот день.

— Вы тоже стали бы пушечным мясом. Нас было восемь тысяч, и я не знаю никого, кто спасся.

— Кроме тебя.

Я криво улыбаюсь и пытаюсь иронизировать по поводу собственного позора:

— Кто-то должен был рассказать об этом.

— И им оказался ты. А это важнее всего.

— Мы все потеряли.

В его глазах блестит ироничная мудрость.

— А ты разве не знаешь вещей, ради которых можно потерять все?

Гримаса удивления — это все, чем я могу ответить ему. Но я знаю, что он прав, и как бы мне хотелось с той же легкостью забывать собственное прошлое.

Он сразу становится серьезным: у него не было недостатка во времени для размышлений.