Клад

Вылко – тот себя утверждал наособицу: ни вином, ни ракией мозгу не травил и даже глотком не прельстился, чтоб серьез свой нахмурный скоробить. Заведенной, пройдошливой тенью впотьмах обходил закоулки и за местным народцем сторожким презреньем присматривал. А как солнце лучом тьму прошило, стал будить гайдуков и сажать по коням, подпирая надравшимся в дым лиходеям их нетвердость в ногах и шатания. Все равно что за няньку кощунникам был, пускай по нажитым годам им годился в подметки.

Ускакала бедовая пьянка в леса, и завелся у нас в Дюстабане слушок – о Вылковой ушлой проделке, посредством которой смудрил прощелыжник зимой заселиться в бандиты. Всего и хватило юнцу возвернуться в запретный грабовник, но уже не сопливцем вчерашним, а нынешним лютым убийцей.

Как пришел к гайдукам он обратно, так и стал удивлять их речами. Я, мол, у вас тут шубейку забыл. Еще ятаган к ней в довес прилагался. Кабы оружье мое не в лесу, им бы возмездье сподручней свершил. Без него защищать честь сестры получилось не шибко приглядно. Неуклюжее дело – серпом животы потрошить: отрыжкой потом изойдешь, не отмоешься в снеге обувками. Посему Христом Богом прошу, отдавайте назад вы мое состоянье, от батяни по праву наследное. Очень мне оно многоценное – и запашным теплом, и пронзительной сталью, потому как кругом холода и шныряют за мною повсюдно коварные недруги.

Ошарашил он шайку признанием. Потянули его за язык и поежились: все ж самим убивать веселей, чем подставить безвинную жертву под раж тугодума. Грустно на это обманщикам сделалось, заскорузлою совестью сплющенно. Подсадили промерзлого Вылко к костру и студеной ракийкой запотчевали, а когда шельмеца разморило, отнесли его дрыхать в землянку, покутав в заботах изъятым намедни кожухом.

Утром встал раньше всех, до зари. Не сдирая шумами с них сон, подзаправил огонь, хворост лишний в берложку собрал и к побудке сварил на всю банду похлебку. Да потом цельный день угождал беготней. Ненарочным движеньем клеймо на руке показал. Заодно им поведал свою добровольную пользу: дескать, сам вашу дань исподтиха сюда довезу. И коня мне на это из ваших трофеев не срочно. Ни письма, ни записки, чтоб в пытках османских по слабости вас не предал. Нужно токмо ружьишко похуже и я – вот и все, что вам нужно. Вожака – и того убедил, когда сам настоял: «У подходов к грабовнику, с южной тропы, угнездите по веткам засады. Туда меткачей подвяжите, а то мало ли что! Не дай бог, скараулят меня басурманы. Коли их я в лесок поведу, тут же в лоб мне пуляйте. Сбережете меня от увечий и вздорной, напытанной трусости. По-другому могу и изменой спозориться: очень боль на себе не люблю».

Не привыкши к таким откровенным речам, живодеры к парнишке доверьем исполнились. Так у них и пошло: риск на нем, а доверие к нему – то на них.

Спустя месяц-второй хлопотуна с деревьев никто уже в лоб не дозорил. Гайдуки, как всегда, промышляли набегами. Отправлялись в поход верст за тридцать от лагеря – чтоб искали их турки не там, где обжито становище, а вблизи грабежа, где простыли уже их следы. Вылко в налеты обычно не сватали: из берданки стрелять тушевался. Как его ни учили, разбродно палил в молоко. Говорили, имел он дефект: чуть на мушку живое возьмет, сразу глазом прицельным мутнеет. «У меня, – от пальбы отпирается, – омертвенье убийственных зрений. Токмо вздумаю сволочь шмальнуть, так картинка в ледышку и стынет. Словно смерть с ним уже приключилась и меня за собой в слепоту застужает. С ножами работать – оно рукоделье любезное. Не то что харкаться из дула».

Обращаться с ножами был Вылко горазд. Бандюганам – и тем лишний раз посмотреть на сноровки его было ласково. Беспромашно метал по деревьям что с правой, что с левой. Между пальцами складнем, как дятел, стучал и не ранился. Порой куропатку с порханья в кусты кувырком унижал. А еще лучше всех разбирался с добычей: деленьем навскидку считал и ни разу на грамм в свой привар не купился ошибкою. Вожак его вскользь поощрял: то поту́ри[26] сверх доли подкинет, то засеет карманы серебряной мелочью, а то и златую монету захлопнет в ладонь.

За год-полтора, что провел он в лесу, Вылко впрок возмужал на обкладку ножей, пару шрамов, одежу, племяшка Славея, сафьянный кошель и, отдельной победой, на наше к себе всепочтение… Когда это было? Конкретно тебе не скажу. Девятнадцатый век, восемьсот семьдесят пятый или шестой, аккурат перед Русско-турецкой войной. Сам же разбойник на свет произвелся, Евтим уверял, на семнадцать лет ранее. Бенка – та братца помладше на год или два. Значит, позором опухла в пятнадцать…