Клад

– Сначала кое-какие вещи собрал. Но передумал, скарба и без того хватало – все годы мои. До подножия на автобусе доехал, а дальше на бричке попутной. Хозяин разговорчивый попался, лет под сорок, сторожем на стройке работал (санаторий там строили), всю дорогу забавлял. Артист, да и только. И собакой умел, и гусем, и глухарем кричал, и рожи корчил – под медведя, лису, под ежа… Весело ехали, но потом испортил все. С семнадцати, говорит, на фронте воевал, с сорок четвертого, два ранения имею. Руками, говорит, смерть щупал. Как это? – спрашиваю. Да, говорит, авиация на нас пошла, лежу в окопе, землю царапаю, вдруг слышу – смерть под ладонями ползет, за пальцы кусает, а они словно ртутью наливаются, холодеют, к земле примерзают. Насилу оторвал, говорит, вскочил да и побежал во весь рост по окопу. Тут-то и шмякнуло. В то самое место. На руки посмотрел, а с них вся кожа содрана. Смерть щупал, так и есть, говорит. Потом взглянул на меня и спрашивает: «Что, поверил?» Да как захохочет. Вот и другие верят, говорит, смешно. Не понравилось мне это. Не для шутки тему выбрал, думаю, а лицо уже кровью наливается. Только он все свое продолжает: и на базар, говорит, я потому езжу, слепым прикинусь, весь товар расхватывают. Слепых больше любят, говорит. «А что продаешь?» – спрашиваю. Тут он мешок с брички скидывает и кусок арматуры достает. «Не зря сторожем, – смеется. – Пользу имею. Отец из этих штуковин клетки делает, а я продаю». – «Какие клетки?» – спрашиваю. «Да, – говорит, – такие, что отродясь никто не придумывал. С чучелами. Ну, с птичками дохлыми. Сам в лесу отстреливает, сам и потрошит. А сверху, где прутья сходятся, бечевку натянет и к ней снаружи по бокам листочки приделывает. Листочки из жести вырезает. Дернешь за веревку – дрожать начинают, а кажется, будто птичка порхает. Прибыльное дело, – говорит. – Веселое, главное. Продавать весело». – «Что ж ты сторожем пошел?» – спрашиваю. «Э-э, – говорит, – всему свой сторож нужен, каждому дому. А в моем и так двое. Отец – тот вообще за околицу не выйдет, словно заблудиться боится. Только в лес за птичками с дробовиком ходит. Нравится ему». И тут как обожгло меня, забродило перед глазами. Потом подумал: «Нет, не может быть такого. И что на птицу похож, никогда ему не говорил, а сам он и знать не знал. Откуда птице знать, на кого она похожа? Ей бы только крыльями хлопать. Да и у этого с ним сходства никакого. Печали в нем тоже нету. Хохочет, кривляется впустую, будто и лица своего богом не дадено. Не может быть такого». К аулу подъезжать стали, сердце свело. Хадзары вроде выше стали, новых полно, а мне чудится, будто меньше они и от дороги подальше. И сам я словно ни разу здесь не бывал, так только – кое-что во сне видал. А этот все болтает рядом: «Так купишь или нет?» О чем он? – думаю, прослушал. Плечами пожал – не знаю, мол. «Решишь – вон мой дом. Внукам подарок сделаешь». Поблагодарил я, слез с брички, сказал, что не сюда мне, перепутал, в верхний аул нужно. Здесь сверну, пешком пойду. Посмеялся он, кнутом на свой хадзар указал и вперед двинулся. Я еще думал, что мерещится. Ноги ватные стали, на валун присел, и в горле щиплет. Долго сидел так, потом встал и туда же пошел. Взглянуть лишь хотел. Ограда прочная была, тяжелая, и дом добротный, крепкий. Осмотрелся, воздуха глотнул и хозяина позвал. Вышел он, ко мне приблизился, отворил калитку (я еще заметил, что не скрипнула, исправно там все было), сам прямой, как труба на крыше, хоть уже за шестьдесят перевалило, и голос твердый, без слабинок, взглянул на меня – и не дрогнул. Я сказал ему что-то, самого колотит всего, а он брови поднял, удивился значит, потом кивнул и обратно пошел. Вернулся и мне руки протягивает, и в них штука эта. А я стою и не пойму никак, чего хочет. И позади все, спиной чувствую, плывет у меня, оглянусь – на землю рухну. Но его хорошо видно, как настоящего. Только не верится, что без обмана тут, всамделишно. Женщина на пороге появилась, и тоже – будто знакомая. Смотрю я, глаза распознать пытаюсь, а у него в них усталость одна, но не обычная, а словно старая, отекшая уже, веками копленная. И у нее не то что-то, другое, глухое совсем, заскорузлое – скука… И памяти в них нет, ни в тех, ни в этих. А я ему уже ладонь даю, а он берет что-то и мне в ответ ту штуку сует. Потом пошел я назад, и мысль в голове единственная: ровнее, ровнее, смотрят еще. Вслепую из аула выбрался, лишь щебенку под ногами видел. Дорога – и та чужая была. Еще звон какой-то слыхал. А по мосту шел (бетонному теперь), на руки взглянул – обмер прямо. Листочки железные дребезжат, по прутьям стучатся, а внутри падаль глаза пучит. Задрожал я, словно крысу чумную в ладонях держал, отшвырнул, как ужаленный – клетка в реку плюхнулась, почти даже брызг не было, – потом у ручья руки вымыл. Вечером больного на дороге подобрали, благо что из другого аула. В чьем-то доме пять дней пролежал и все бредил, говорят, стонал, сирень, как живую, звал.

Он замолчал. Потом сглотнул слюну и попросил:

– Курить хочу.

Тимур принес окурок, зажег спичку, постоял.