Клад

Этими словами заканчивалась последняя из найденных страниц.

Александр Дмитриевич положил ее на стол.

«Нет, это не Моргунову адресовано. Начал Моргунову, понял, что не сможет, и стал для себя продолжать. Да и зачем, по большому счету, Моргунову правда о Лене, а тем более о самом Лаврентьеве. Слишком глубоко он на дно забрался. Застрелил, потому что так было легче… Представляю, что подумал Моргунов! Он ведь, в сущности, благополучный человек из тех, что в любых коллизиях находят свое место в жизни и приживаются несмотря ни на что, потому что все сложности мира для них вовне находятся, а не внутри. В этом смысле Лаврентьев и Моргунов антиподы.

Моргунов отдал мне бумаги перемешанными. Не дочитал, не разобрался? Возмутился? Решил, что мне они больше пригодятся, чем ему, потому что для меня жизнь тоже в основном внутри сосредоточена? «Разгадал». Почему бы и нет? Этот простоватый Моргунов не проще сложного Лаврентьева. Может быть, он и есть тот загадочный русский человек, что веками поражает Европу и, как славянофилы утверждают, обладает мудростью, которая интеллигенту-книжнику, самокопателю неведома? В таком случае он вовсе меня носом не тыкал, а согласно природной мудрости поступил: пришло время — бери читай, разбирайся, а было время, когда ни к чему это было. Он чувствует время, потому что внутри его живет, а мы снаружи. Мы им управлять хотим, то ускорить, то направление изменить, а они, как древние мореплаватели, отошли от берега и положились на Бога, а не на спутниковую связь: в шторм напрягаются, в штиль надеются, при попутном ветре отдыхают, не ропщут, как бы ни трепало, знают, что и они — часть природы и не стенать нужно, а толково парус ставить и руль держать в любую погоду. Он всегда был на месте, этот Михаил Иванович. И хотя сегодня чуть хнычет: мол, другим пора место уступать, лукавит наверняка. Не зря же фразой обмолвился о том, что у японцев мощные фирмы с малыми производителями сотрудничают. Глядишь, и покажет нашим перестройщикам, как перестраиваться надо, если время пришло…

Лаврентьев — дело другое. Не мудрость, а живое страдание, хотя и мудрствовал полжизни. Столько лет рана кровоточила, и никто не знал, не ведал. Почему мы так мало о людях знаем, а им несть числа! Тот же Шумов. Взорвал театр с вражескими солдатами и офицерами, пожертвовал жизнью. Таким мы его сколотили из фанеры и засняли на пленку. Откуда нам знать, какую роль в этом театре сыграла маленькая певичка, может, и в самом деле шлюха. Впрочем, что такое шлюха? Дарья — шлюха?.. Жаль, что Лаврентьев предложение актера «усложнить чувства» отмел решительно. Да и в записках он Шумова «офилософил», вроде тот только и думал, можно ли «бесполезных» ликвидировать. Нет, без личного не обошлось, хотя не исключено, что подспудно жгло, как торфяник горит, долго и непереборимо. Не зря же еще женщину какую-то из гражданской вспоминал. Наверное, мучился ее смертью, как Лаврентьев смертью Лены, но Лаврентьев самоедствовал, а тот, возможно, долг вернуть хотел. Певичке жизнь спасти. Тоже не вышло… А мы на съемках, когда эту актерку снимали, больше заботились, чтобы фашистское знамя, что на сцене висело, помятым не выглядело. Один черный котелок Шумова и перекочевал из жизни на экран. Остальное как «увидели», за то и продали…

Нет, мне уже этих пластов не поднять, напрасно Моргунов надеется. Он-то, возможно, и перестроится, а я нет. Способности не те. И не может писатель сотрудничать со временем, как директор завода, — сегодня по плану, завтра на рынке. Писатель с жизнью пуповиной связан, а не временем, если писатель, конечно. А я нет… И переквалифицироваться в управдомы не смогу».

Александр Дмитриевич провел пальцами по клавиатуре пишущей машинки. Все слова, перенесенные им из головы на бумагу за последнее время, показались сейчас особенно тусклыми и вымученными. Он вытащил заправленный в машинку лист, смял и бросил под стол. Не хотелось думать, не хотелось писать, не хотелось никого видеть. Он прошелся по комнате, вышел в прихожую, посмотрел, заперта ли дверь, заглушил телефон и, как не раз уже делал, отключился от внешнего мира.

Миновало больше суток, когда самозаключение нарушил требовательный длинный звонок в дверь. Если бы Пашков знал, кто звонит, он бы на звонок не откликнулся. Гость оказался не только незваный и нежелательный, но поначалу вызвал даже скверный страх, какой возникает у людей, знающих за собой вину и не готовых к расплате. Александр Дмитриевич с трудом попытался страх подавить и сказал Дарьиному мужу, пожаловавшему без приглашения, по возможности приветливо:

— Заходите.

Сергей вошел и оглядел комнату.

— Холостякуете?

— Заметно?

— Лишнего ничего. Бабы вечно к избыточности стремятся.

Он бросил взгляд на письменный стол, увидел машинку.

— Помешал? Работаете?

Александр Дмитриевич испытал облегчение. Судя по тону, гость убивать и даже бить его не собирался.

— К сожалению, нет. Работа не клеится.

— Почему?

Вопрос показался Пашкову прямолинейным и упрощенным, но он ответил, что думал:

— Таланта не хватает. Да и трудно сейчас писать, все пересматривается.