Клад адмирала

Не время было разбираться, не время лично заниматься Тютрюмовым. Но и упускать нельзя. Куда важнее, нежели проследить, как выводят из камер Спиридонову, Майорова и прочих. Я сказал начальнику тюрьмы, что забираю Тютрюмова под свою ответственность, под расписку. И возвратился в канцелярию. Оформил все бумаги, выдал капитану Денисову предписание: он лично срочно сопроводит Тютрюмова в глубокий тыл, в лагерь в районе станции Пихтовой. Где мы были пять лет назад. При Тютрюмове сказал капитану: если по‑прежнему он будет продолжать нас водить за нос – не миндальничать с ним ни минуты, действовать по законам военного времени. Когда вывели Тютрюмова – приказал взять расписку о личной ответственности с начальника тюрьмы, где будет содержаться Тютрюмовов, за его жизнь и сохранность… Через три‑четыре дня капитан Денисов должен вернуться…

Всё. Оставалось еще десятка полтора страничек записей в последней тетрадке дневника полковника Малышева (Зимин добросовестно их прочитал), – но о Тютрюмове, о Пихтовом и тамошнем золотом кладе не было больше ни слова.

Если после прочтения малышевской записи о поездке в Сибирь, в «Свободный» в тридцать шестом году Зимин сомневался, оставалось ли еще, не было ли вывезено в довоенные годы спрятанное Тютрюмовым золото из‑под Пихтового все, до последнего грамма, то теперь он мог с точностью сказать: по крайней мере, в 1941‑м оставалось. Не было загадкой и то, сколько «сдал» золота Тютрюмов властям до войны. Занялся подсчетами.

В ноябре девятнадцатого было снято с эшелона и спрятано на становище Сопочная Карга пятьдесят два пуда. Восемь с половиной из них забрали Степан и Игнатий Пушилины. Более сорока трех пудов оставалось. (Малышев знал исходную цифру, был, естественно, убежден, что все золото подчистую увез с Сопочной Карги, перепрятал Тютрюмов. Полковник в дневнике и называет сорок три пуда.) Из этого следует: к концу сорок первого года Тютрюмов расстался с девятью пудами золота. Значит, в начале Великой Отечественной войны под Пихтовой запрятано было тридцать четыре пуда из тютрюмовской части и восемь с половиной – из пушилинской. И еще, как можно было заключить из дневниковой записи, сделанной после поездки в Орел, угроза полковника‑гэбиста, брошенная в Озерном пятью годами раньше у загадочного памятника, на Тютрюмова не подействовала. Он не то что не отдавал двести граммов золота за продление жизни на день, – вообще в течение пяти последующих лет не сдал ни грамма. Тем не менее оставался цел‑невредим. Не потому ли, что, помимо колчаковского клада, была еще и купеческая шагаловская шкатулка?

Для Зимина полной неожиданностью было не то даже, что полковник с Лубянки знал о существовании кедровой шкатулки богатейшего в Сибири купца Шагалова. Но он был осведомлен и об истинной ценности ее содержимого! Получалось, купеческая шкатулка, взятая Тютрюмовым в бою с бандой разбойника Скобы у Хайской лесной дачи, по ценности равна всему пихтовскому золотому кладу! Если еще не перевешивает золотой клад.

Личность Тютрюмова оставалась таинственной. Не менее загадочным представал из дневниковых записей и Малышев. Судить по делам, по кругу общения – крупная величина в ведомстве, где служил. Мог бы поручить Тютрюмова кому‑то из подчиненных. Не сделал. Возможно, за Тютрюмовым числилось еще что‑то, помимо пихтовского золотого клада и кедровой шкатулки. Или, может, все проще: принцип, умрямство, желание лично довести дело Тютрюмова до конца? Все возможно.

Продолжая оставаться под впечатлением прочитанного, Зимин оделся, взял дневниковые тетрадки, отправился в ближайший книжный магазин. Нужно было перед тем, как вернуть дневник владельцу, сделать ксерокопии со страниц, связанных так или иначе с пихтовским кладом…

Телефон уже трезвонил, когда Зимин вернулся домой.

Звонил Айвар Британс. Он сейчас в Москве в командировке… Уточнил: в зарубежной командировке. Он получил письмо, и если Зимина все еще интересуют те вопросы, на которые он просил ответить, они могли бы встретиться. Даже сегодня. Он остановился в гостинице «Украина».

– Тогда я буду через час? – заторопился Зимин.

– Хорошо.

Айвар Британс был высоким, стройным, красиво увядающим мужчиной, на двенадцать‑пятнадцать лет старше Зимина.