Клад под старым дубом

Сашка почувствовал, как в него упёрлись два горячих луча. Сашка хотел сказать что-нибудь, хотя бы «да» или «нет», но изо рта только вылетел негромкий сдавленный хрип.

– Саша, что случилось? – слабым голосом сказала мама и села на стул.

Мама никогда не кричала, как папа. С угрожающим видом, тяжело дыша, не расстёгивала ремень. Но она каким-то образом ухитрялась видеть Сашку насквозь, будто Сашка был стеклянным и прозрачным, как стакан.

Она догадывалась обо всём, доводя Сашку до исступления и отчаяния. А потом начиналось! Мама могла огорчиться из-за любой ерунды, на которую всякий нормальный человек попросту бы махнул рукой. Она могла даже назло Сашке взять и заплакать. Настоящими слезами. Достать носовой платок, всхлипывать и вытирать слёзы. Хотя прекрасно видела, что для Сашки это самая лютая пытка.

Сашка был живой человек. А ведь с живым человеком всякое случается. Те же двойки наконец. Ну зачем, зачем вообще о двойках говорить маме? Огорчать только.

Двойка должна быть великой тайной, о которой знают только двое: кто поставил и кто получил. Да мало ли что ещё бывает…

– Мамочка, – покаянно начал Сашка. – Ты только не очень…

– Мороженое! – вдруг вскрикнула мама и, выхватив из сумки белые пачки, побежала на кухню к холодильнику. А мороженое капало на пол крупными пухлыми каплями.

«Пронесло», – с облегчением подумал Сашка.

– Ну, – сурово сказал папа и сложил руки за спиной. – Я жду. Опять что-нибудь в школе?

Ну, с отцом было куда легче.

– Чего это мама… Всегда она… – проворчал Сашка, – у меня пятёрка по математике. Тебе даже Анна Семёновна звонила. Только тебя не было.

– Пятёрка? – расцвёл папа. – Вот это по-нашему. Молодец, парень. Маша! – крикнул папа на кухню. – Слышишь? Александр по математике пятёрку принёс.

– Можно погулять? – крикнул Сашка. На кухню он не пошёл, чтобы не рисковать. От маминых глаз лучше было держаться подальше.

– Пусть погуляет. Погода хорошая, – сказал папа.

– Ненадолго, – разрешила мама.

Глава четвёртая Надо ещё подумать, о чём врать

Сашка шёл по двору и ничего не видел вокруг себя. Он бы мог сейчас налететь на скамейку, на забор, свалиться в яму. Если бы с неба сейчас грянул гром, он бы его просто не услышал.

Вокруг Сашки плескалось бурное море возможностей.

«Первое дело легковушку. «Волгу» или «Москвича» на крайний случай… – прикидывал Сашка. – Нет, это, пожалуй, не выйдет. Во‑первых, никто не поверит, что она у меня есть. А если поверят, всё равно народ приставучий и привяжутся: «Откуда?» Ну ладно, тогда деньги. Много. Мешок. Скажу – клад нашёл. Тут уж никто не подкопается. Само собой, шоколад и мороженое – это уж ящиками. У мамы день рождения. Узнаю, чего ей хочется, и навру. Папе тоже что-нибудь навру. Хорошее…»

Тут Сашка споткнулся обо что-то и как будто проснулся. Он стоял обеими ногами в луже.

Конечно, лучше всего рассказать обо всём маме и дальше уже врать всем вместе. Всей семьёй. Это бы было просто замечательно. Но ведь с мамой каши не сваришь. Она, конечно, огорчится, будет умолять не врать, Волшебную Энциклопедию сдадут в районную библиотеку, и всё будет кончено.

Сашка снова задумчиво зашлёпал по лужам.

Что-то мучило его во всём этом, что-то получалось не так хорошо и складно, как бы ему хотелось. Наверно, потому, что теперь у него была тайна. И теперь придётся скрывать от мамы не какую-нибудь ерунду, разбитое, там, окно или драный локоть, а то, что стало отныне самым главным в его жизни, – Волшебство.

И поэтому выходило, что папа и мама теперь вроде как лишние в его жизни и даже мешают.

«Мало ли что враньё! Враньё – оно тоже разное. Буду врать только про хорошее… – утешал себя Сашка. – Буду, как добрый волшебник…»

Конечно, можно наврать, что Борька поглупел. Пусть станет дурак дураком. Но Сашка этого не сделает. Он лучше наврёт кому-нибудь, что Катя обещала его поцеловать. Он подойдёт к ней, когда она будет совсем одна, и скажет так небрежно: «Если не ошибаюсь, ты мне что-то обещала?» Тут уж Кате не отвертеться. Или вообще наврёт, что Катя его любит. Пускай любит, жалко, что ли?

Сашка не выдержал и захохотал. И тут же получил в ухо.

Перед ним стоял Гришка.

Гришка был всего-то на каких-нибудь два обыкновенных года старше Сашки. Но это был Гришка, и его знали все на много кварталов кругом.

Про него ходили самые невероятные слухи: что он бреется, что он курит, что его лучший друг сидит в тюрьме за ограбление ларька. Вокруг него было всегда мёртвое пространство на длину вытянутой руки – он мог двинуть кулаком каждого.

Отца и матери у Гришки что-то не было видно. Наверное, они удрали от него, как только он родился.

Гришку воспитывала тётка, та самая, которую боялся весь двор, – зубной врач Петрова. И на Гришке лежала отталкивающая и пугающая слава его тётки. Тётка его была как судьба. Она принимала и на дому, и в поликлинике. И поэтому рано или поздно всех приволакивали к ней на приём. Гришка вырос под скрежет бормашины, наверно, потому он и стал таким. Он на всё вокруг смотрел со злобой, тоской и отвращением.